Живая душа, стр. 37
Между тем весна горела блеском солнечных дней, наполнялась тонким дыханием зазеленевших трав, лопнувших почек ивняков и тополиных посадок, гудела ласковым шумом южных ветров, будоражащими голосами торжествующих птиц, несла новую жизнь, новый виток вечности…
От всего этого утихала тоска Белогрудого, и мало-помалу он стал забываться в общем гомоне гусиного буйства. Близко, совсем близко подкатывалось то время, когда еще одним броском, одним трудным беспосадочным перелетом гуси упадут на свои извечные гнездовья. Там, и только там, они обретут все, что им дано природой. И, прежде всего, неуемную и таинственную силу продолжения рода.
Это время для Белогрудого еще не подошло. Через год-два поднимут его неистовые силы, поднимут на такую высоту, на которой гусь еще не летал. Но для этого ему надо будет вновь пережить все жизненные испытания…
Красный лис
Кость была особенно пахучей, и лисенок изо всех сил упирался лапами в податливый дерн, противодействуя двум своим сестрам. Ближнюю, наиболее сильную и свирепую, он старался оттеснить задом, прижимая ее к стенке выбитого в играх углубления, а другую, послабее, тряс вместе с костью, надеясь сбросить в лебеду, густо росшую по краю бугра. И то и другое ему не удавалось: свирепая стрекотала и билась в злом упорстве, не поддаваясь, а цепкая и гибкая лисичка, хотя и взбалтывала в воздухе кисточкой хвоста и задними лапами, держалась за кость, как клещ. В конце концов все трое скатились от норы под откос, в мягкую траву, и в этот момент раздалось громкое фырканье. Лисята, вмиг расцепившись, бросились вверх, на бугор, и, еще не видя матери, издавшей предупреждающие звуки, один за другим нырнули в темную прохладную нору. По длинному пологому коридору они с легким шумом прошмыгнули в просторное логово и залегли, прижавшись к подстилке. Каждый в своем уголке, на своем месте. Заслонив едва различимый из логова свет, мягко прошла в гнездо и старая лисица. От нее пахло травами и мышами, и голодный лисенок взъерошился, сердясь, что мать ничего им не принесла. Он попытался ухватиться за один из сосков на ее брюхе, до которых все реже и реже допускала их лисица, но получил предупредительный укус.
Вкрадчиво и мелко задрожала земля. Лисенок это почувствовал всем своим легким телом. Дрожь пугающе нарастала, проникая во все потайные уголки логова. Земля глухо загудела, вибрируя. Кто-то страшно тяжелый влез на бугор, и по стенкам логова посыпалась оседавшая от непосильного груза сухая глина. Лисенок в ужасе прошмыгнул в самый отдаленный тупиковый отнорок и, упираясь носом в рыхлую почву, стал окапываться всеми четырьмя лапами. Он слышал мягкий отдаленный гул, в такт которому тряслась земля, и все закапывался, закапывался, задыхаясь от захлестывающего страха и нехватки воздуха. В нору вползало что-то вонюче-удушающее, теплое, неземное, и лисенок, ухватившись зубами за близкий дерн, сквозь который едва пробивался живительный свет, потерялся в бесчувствии.
– Слушай, а не влетит нам за этот бугор? – осторожно разгребая палкой рыхлую землю, спросил рыжий бульдозерист, косясь на сутулого, широкоплечего крепыша. – Все же курган какой-то.
Сутулый, выдергивая за полинялый хвост лисицу из обнаженной полузасыпанной норы, сплюнул в сторону, зрачки его больших навыкате глаз недобро потемнели.
– От кого? Их тут, в степи, больше десятка пупырится, и почти все распаханы.
– Вдруг тут золото? – гнул свое Рыжий, суя палку в один из отнорков.
– Откуда оно у этих кочевников? Тут золотом на тысячу километров не пахло. Скелет какой-нибудь гребанешь, если поглубже зацепишь своим бульдозером.
– Неловко как-то: все же могилка, да еще древняя. – Рыжий брезгливо отпихнул подозрительную кость.
– Да это заячья! – усмехнулся Сутулый. – Лисята затащили.
Курган, косо срезанный бульдозером, сиротски чернел пустым развороченным нутром.
– Перестарались, кажется. – Сутулый разглядывал лисицу. – Окочурилась.
– Я газовал под твою команду, и шланг от выхлопной ты сам заводил в нору.
– А я тебя и не виню. – Сутулый сунул лисицу в затасканный, дыроватый мешок. – Эта бы все равно не вышла: старуха, знает, что к чему. – Он выдернул из сухого, рыхлого обвала и двух лисят. – Тоже сварились. Но должны быть еще.
– Затеял ты дохлое дело. – Рыжий все ковырял палкой податливые места в срезанной толще бугра, брезгливо морщась. – И я, дурак, клюнул.
Сутулый покосился на него недружелюбно.
– Заныл! Первый раз, что ли. Я сколько их таким манером брал. Газом траванём, а потом вскрываем, и вот они – бери не хочу. Очухаются – уже в клетке. До осени абы чем прокормлю, лишь бы не околели, а там поддержу пару неделек – и шкурки что надо, шапочники с руками отрывают. Да, видно, от твоего бульдозера вони больше, чем от других, так же как от тебя.
Рыжий не обиделся.
– Теперь что с ними делать?
– Обдеру, выделаю, и пойдут. Сейчас в убытке не будем: скупщики постоянно шныряют.
– А вот еще один! – Рыжий нашел в дальнем отнорке лисенка. Подернутый огненным отсветом щенок еще был нескладным: большеголовым, короткохвостым и поджарым.
– Кидай и этого. Дома разберемся.
Большое алое солнце поднималось над дальним лесом, и степь заиграла оранжевыми бликами, засветилась.
– Пора двигать. – Сутулый шагнул к мирно рокочущему бульдозеру. – А то хватятся тебя да и засечь могут: утро. Инспекция по степи и летом шарится…
Очнулся лисенок в жуткой и непонятной тесноте: и сверху, и с боков его зажимали холодные, затвердевшие тела родных. Страшный рокот, отнимающий волю и силу, сотрясал все вокруг. Лисенок с трудом повернулся и выскользнул между трупами наверх. Непонятно откуда пробивался едва различимый свет, но куда бы ни ткнулся щенок, он встречал незримую упругую преграду. Ужас, охвативший лисенка, до того ожег его сердце, что, захватив в пасть ткань мешка, он замер, как неживой, – страх не отпускал ни на миг. Так и лежал лисенок, обмерев, до тех пор, пока кто-то грубо и резко не схватился за мешок.
Свет вспышкой ослепил щенка. Он упал на утрамбованную землю ограды и какое-то мгновение не шевелился. Новые страшные запахи подхлестнули лисенка, и он вскочил, понесся, не ведая куда.
Оглушительный хрип резанул слух. Кто-то тяжелый и вонючий сшиб его с ног, опрокинул и со страшной силой, вызывающей жуткую боль, прижал к земле.
Лисенок, задыхаясь от боли и ужаса, только разевал пасть, тускнея глазами.
– Нельзя! – раздался голос человека, а затем глухой удар и пронзительный визг. – Оклемался!
Лисенок, конечно, не понимал человеческого говора, но слышал его ошеломляюще близко и потому еще больше трепетал в бессилии, улавливая голосовые нюансы.
Человек поднял его за хвост, и лисенок стал изгибаться всем еще хрупким телом, пытаясь укусить мучителя. Он видел и страшного зверя, стоявшего неподалеку с оскаленной пастью, и еще больше бил лапами в воздухе.
– Не зырь, не зырь! – говорил человек собаке. – Успеешь потешиться. Пусть подрастет.
Он прошел немного и, открыв одну из проволочных клеток, лепившихся к изгороди, швырнул туда полуживого лисенка.
Ударившись об упругую сетку, щенок отлетел в дальний угол и замер. Все его тело ныло и дрожало, а ушибленные места остро болели. Но, оглушенный и ошеломленный, лисенок не отчаялся, не смирился, он всего-навсего приходил в себя. Весь его инстинкт, весь маленький жизненный опыт сфокусировались на одном стремлении: уйти, вырваться на свободу.
Через квадратики проволочных ячеек, отделивших его от остального мира, лисенок оглядывал обширный двор и следил за человеком и собакой. Запахи и звуки наплывали со всех сторон, и разобраться в них щенок был бессилен. Он видел, как лег в тени изгороди пес, как исчез за каким-то строением человек, и тихо поднялся. Почти не распрямляясь на лапах, лисенок вкрадчиво обошел всю тесную клетку, обнюхал все углы и, не найдя даже маломальской лазейки, с разгона сиганул на сетку, ударив ее упруго вытянутыми вперед лапами. Сетка пружинисто прогнулась и с той же силой, с какой получила удар, отшвырнула звереныша назад. Ткнувшись головой в противоположную стенку, лисенок от боли и злобы сиганул вперед снова и снова шмякнулся навзничь.