Кто бы мог подумать?, стр. 42
— Это ещё зачем? Руки только портить. Её дело учиться и вот — музыка. У неё талант. Зачем ей в грязи копаться? Раза два Аллочка за веник ухватилась, да я отняла.
Вот оно что! Теперь понятно, почему Алла отмалчивается, когда другие ребята рассказывают, какие они «домашние тимуровцы»: Алле не дают ничего делать.
— Зачем же вы отняли? — с упрёком сказал Костя. — Ведь она вырастет белоручкой!
— Эка выдумал! Понадобится — всё сделать сумеет. Мы на своём веку намаялись, так уж внучатки пускай…
— У нас трудовое воспитание! Советская власть всё детям даёт…
Внезапно бабушка разгневалась. Швырнула на стол нож, которым резала капусту, и обрушилась на Костю:
— Будешь меня агитировать? Поросёнок ты этакий! Я Советскую власть в лесах да по болотам всю войну защищала! Когда не то что тебя не было, а мать твоя, поди, под столом пешком ходила! Хошь, свою медаль партизанскую покажу? Ты не смотри, что я сейчас… квашня-квашнёй! Сердце попорчено, с того и полнота напала! А бывало…
Бабушка задохнулась, и Костя растерянно прорвался в поток возмущённых слов:
— Простите, пожалуйста! Я же не хотел вас обидеть! Если сердце у вас испортилось, тем более Алла должна помочь. Вон у вас чистота какая…
— Для того мы и мёрзли в болотах, — не слушая, продолжала бабушка бурную речь, — и гибли, и страдали, чтобы родную власть отстоять от врага проклятого! А дети, какие тогда были по деревням, по сёлам… худые, голодные… больно смотреть…
— Я же не знал, не сердитесь! — бормотал Костя. — Алла никогда не говорила, что у неё бабушка награждённая партизанка… Я лучше пойду…
Алла посторонилась, пропуская Костю. Она стояла в дверях с разинутым ртом.
В передней Костя поспешно всунул ноги в сапоги, напялил пальто и с шапкой в руках, с портфелем под мышкой вылетел из квартиры.
Фу, как дико получилось! Что он за дурак такой! Обидел заслуженного человека, при девчонке, своём октябрёнке, спасся бегством…
Ругая себя на все корки, Костя бежал домой.
И как же он удивился бы, если б знал, что произошло, когда захлопнулась за ним дверь.
Бабушка плюхнулась на табуретку.
Сидела, отдуваясь, обмахивая передником побагровевшее лицо.
— Бабушка, ты не сердись, — просительно сказала Алла. — Он у нас такой, Костя… Немножко не такой, как все. Но он — хороший!
Бабушка посмотрела на внучку, ещё раз обмахнулась передником и вдруг сказала строго:
— А ну, протри пол в кухне! Живо! Вон ты у нас какая… кормлёная!
— Бабушка, ты что? — жалобно вскрикнула Алла. — У меня же руки…
— Вымоешь руки! — отрезала бабушка. — Ничего тебе не сделается. Пальцы крепче станут.
С недоумением и обидой поглядывая на бабушку, Алла неловко взялась за половую тряпку.
— Да ты смелее, смелее! — командовала бабушка. — Не укусит тебя тряпка!
Родители бывают разные
Вечером Костя взволнованно рассказывал отцу:
— Папа! Ты подумай! Оказывается, бабушка Аллы Печкиной заслуженная партизанка! И никто об этом не знает!
— Почему же — никто? — усмехнулся отец. — Все мы прекрасно знаем, что у Прасковьи Ивановны Печкиной, матери нашего механика, боевая биография. В День Победы шлём ей поздравления, на торжественных собраниях она у нас часто в президиуме сидит. Знаем, очень даже знаем. А вот многие ребята и, правда слишком мало знают о своих родных и о родных своих товарищей. Почему бы вам когда-нибудь ту же Прасковью Ивановну не пригласить в школу? Чтобы порассказала ребятам о боевых делах партизан.
— Ну, в шко-олу… Это для пионеров скорее. А вообще, папа, мне казалось, что уже знаю своих октябрят, а ничего я не знаю, как они дома живут. Дурак я. Ведь меня бабушка Аллы Печкиной, можно сказать, выгнала…
Опустив голову, Костя рассказал отцу, что произошло.
— Думается, не столько она тебя выгнала, — сказал отец, — сколько ты сам удрал. Выдержки маловато. И конфузливость твоя здорово тебя подводит. Ничего, не унывай!
— И, кажется, я опять не знаю, чего мне с ними делать. Они всё чего-то другого, нового хотят. И чтобы особенное было! Ира насчёт альбома сколько раз… Ой, что я надумал! — Костя оживился. — А что, если мы заведём альбом родственников заслуженных? Очень может быть, кроме бабушки Печкиной найдутся. И не только во время войны, а и сейчас, кто на заводе прославился. Аркашку Звягина попрошу сфотографировать, он фотографией увлекается. Наклеим фото в альбом, подписи составим…
Отец качнул головой отрицательно:
— Не советую. Ничего из этого не получится.
— Почему?
— Во-первых, родственниками твоих октябрят не обойтись. Сколько там у тебя в звёздочке? Шесть человек? Но дело даже не в том, что фото на целый альбом не хватит. Пойми, ведь далеко не у всех родные — люди заслуженные… Косте сразу вспомнился отец Тольки Акимова: «Да, этого, пожалуй, фотографировать не стоит…» — И ребятам, у кого не будет в альбоме родственников, станет обидно. Для каждого его папа и мама — самые близкие, самые нужные… Ну, а если в каком-нибудь деле попросишь товарищей помочь, того же Аркашку, очень даже славно будет. А сейчас живо матери помоги! Картошку почисти. Сам ты, надеюсь, не белоручка?
Костя рассмеялся, ткнул легонько кулаком в отцовское плечо. Уж этот папка! Непременно подденет. А после каждого с ним разговора легче жить становится.
Таня Зимкова
Мать Тани Зимковой с тревогой присматривалась к дочке. Девочка совершала какие-то странные поступки.
То веник, весь в висюльках свалявшейся пыли, водрузит на кухонный стол. А соседка, ясное дело, раскричится: «Совсем уж ты, Лариса Ивановна, того! Стол хоть и не мой, а всё одно — на нём пищу ставят. Смотреть тошно». Зимкова отругнётся, но вяло, не по-обычному, потом думает: «Не рехнулась ли доченька? Какая ей надобность до веника касаться?»
То вдруг галоша вымытая — вся в ярких бликах — на диване очутится. Одна галоша. А другая где? Разве угадаешь. Тоже Танькиных рук дело. И когда это она галоши свои мыла? Сроду такого не бывало.
То лужицы по всему полу. Где подсохли, а где разлились, мокрёшенькие.
— Доченька, это чего ж такое? Неужто потолок в десяти местах протёк?
Танька смеётся:
— Какой потолок? Я тебе помогла, пол вымыла. Немножко только не кончила, на улицу побежала. Но это тайна, ты никому не говори!
Да этакую тайну за километр видно! И хороша помощь! Сама Зимкова сегодня браться за мытьё полов не собиралась, а теперь ползай с тряпкой.
А раз вообще какая-то перетасовка вещей получилась: на этажерке, на столе, на тумбочке с телевизором — да везде. Из посудного шкафчика Танина кукла с отбитым носом таращится, отцовы выходные ботинки в ящик с игрушками запрятались. Уж Михаил искал их, искал, на неё, жену свою, шумел. Танька вдруг как крикнет: «Ой! Я же, папа, твои ботинки на минутку в ящик с игрушками сунула, когда прибиралась!»
И прежде с Таней разное случалось: растеряшка она, недаром её ребята так кличут, суетиться любит, что поделаешь, раз такая уродилась.
Вот, к примеру, обронит галошу с валенка на лестничной площадке, стоит и смотрит: «Моя это или не моя?» А чья же ещё у самых дверей, и такая маленькая? Когда в их небольшом доме других и школьников нет. Одни взрослые да два грудника-близняшки, которые галоши пока не носят.
Бывало, бывало с Танюшкой, но чтобы такое…
И началось это бедствие с приборками да — не дай бог! — с мытьём полов после того морозного воскресенья, когда прибежала Таня с расчистки снега. Прискакала весёлая, радостная и объявила громогласно:
— А у нас фияска!
— Какая ещё фияска? — всполошилась мать.
— Не знаю… А, вспомнила: приятная. Вот какая! А ещё у нас тайна!
От матери родной тайна? Лариса Ивановна, понятно, приступила с расспросами. А Танька головой мотает и смеётся: «Ни за что не скажу!»