Кто бы мог подумать?, стр. 16

— Пожалуй, попробую хоть так решить, как ты говорил, — сказала Стеша. — Без умножения дробей. Всё-таки задача будет решена. Сейчас запишу. Если бы ты знал, до чего я не терплю считать! Таблицу умножения на девять до сих пор не могу, как следует запомнить.

— На девять? — воскликнул Матвей. — Но ведь как раз на девять и запоминать не надо. Умножение на девять просто видно.

— Видно? Ты в своём уме?

Давно уже Матвей обежал скамейку и уселся рядом со Стешей. Теперь он протянул руки тыльной стороной кверху, растопырил пальцы.

— На руках десять пальцев, видишь?

— Ну, пальцы твои грязноватые я, конечно, вижу. Не слепая.

— На сколько ты хочешь помножить девятку?

— Ну-у, на пять, например…

— Так вот ты пятый палец опускаешь вниз. — Матвей быстро опустил мизинец на левой руке. — Сколько осталось? Четыре, да? А на другой руке все пять. Значит, пятью девять сорок пять.

— Батюшки мои! А ну-ка, помножь, девять на девять! — с недоумением в голосе потребовала Стеша.

Матвей живо пригнул к ладони девятый палец и объявил:

— Восемьдесят один! — Он радостно засмеялся. — Видишь? Слева остаётся восемь, а справа только один палец.

— Значит, слева десятки, а справа единицы… И загибать надо тот по счёту палец, на сколько помножаешь девять… Ма-атвей! — изумлённо пропела Стеша. — Ты… ты выдумал это сам?

— Не сам. Папа мне показал. Давно. Когда ещё… — Матвей вздохнул, весь сжался.

— Хоть и не сам, — быстро сказала Стеша, — всё равно, это просто чудо! А как ты эти несчастные помидоры в ящиках сразу сосчитал? Тоже каким-нибудь способом?

— Не знаю… Нет, без способа. Просто взял и сосчитал. Давай, я продиктую, а ты запиши. Только ничего, что без двух пятых этих?

— Да хоть и без двух пятых… Ну, диктуй. Первое действие…

Матвей диктовал цифры, умножая их и складывая. Стеша записывала, поглядывая на Матвея почти с опаской.

Что делать с Окуньками?

С большими садовыми ножницами в руках дядя Микола прохаживался по саду: где сухую ветку срежет, где подровняет буксус. Было время обеда, ребята ушли в столовую. На аллейках тихо и пусто. Однако за кустами жасмина белело чьё-то платье. Подойдя ближе, дядя Микола услышал лёгкий всхлип. Какая-то девочка плачет?

Живо вспомнилось, как года два назад услышал он вот также приглушённый плач. И вытащил из кустов девочку лет девяти. Остриженные под машинку волосы, короткие и светлые, топорщились у неё, как иглы ежонка. Казалось, они взъерошились ещё больше, когда он потянулся к голове девочки — погладить. Девчонка сердито оттолкнула его руку. На вопросы она не отвечала, молча, глотала слёзы и отворачивалась.

— А щеглиха-то удивляется, — сказал он усмешливо. — Кто это, думает, тут старого Миколу пихает? Говорит своим птенчикам: «Что ж это делается на свете, батюшки?» Вон глядит на тебя из гнёздышка.

Девочка подняла голову. Светлые глаза недоверчиво и вопросительно посмотрели ему в лицо, потом — осторожно — по сторонам.

— Идём, покажу щеглихин дворец!

Она покорно подала ему маленькую, мокрую руку. Он показал ей гнездо щегла в ветвях граба. Потом посадил рядом с собой на скамейку и рассказал о том, как летели щеглы через море из тёплой страны, чтобы вывести птенцов на родной земле.

— Ничего нет слаще родины на свете. Это уж шо для птиц, то и для людей. Так-то! — закончил он свой рассказ.

Девочка слушала не шелохнувшись, не произнеся ни слова. Лишь изредка взглядывала на него пристально и всё ещё с недоверием.

На другой день она ждала его у дверей кочегарки.

— Дядя, расскажи про ворону!

Про ворону так, про ворону. Они присели тут же на ступеньку, на которую он подстелил свой ватник.

Не спуская с него глаз, она слушала о приключениях вороны. Едва он замолк, убежала, даже не сказав спасибо.

Сердитая девчонка внезапно вырастала перед ним как из-под земли то в саду, то в кочегарке. Лаконично требовала:

— Про жаворонка! Про зайцев! Про самых, самых маленьких птичек!

— Ишь разохотилась! Тоже, значит, любишь пернатых?

Почему она тогда плакала, он так и не узнал. Зато узнал от воспитательницы, что у девочки нет родных. В одну из суббот он увёл её к себе домой, чтобы в воскресенье без помех потолковать о птичьей жизни. И вот Стеша увидела тётю Доню, а тётя Доня увидела Стешу и полюбила девочку как родную дочь.

Всё это промелькнуло в голове у дяди Миколы, когда он услышал всхлипыванье. Так кто ж там теперь плачет в кустах?

Старик раздвинул ветки, удивился, смущённо хмыкнул.

Прижавшись к стволу платана, стояла молоденькая учительница второго класса Антонина Васильевна. Плечи её тряслись. Услышав шорох, она испуганно оглянулась, но при виде кочегара-садовника облегчённо перевела дух. Пробормотала сдавленно:

— Это вы, Микола Устинович?

— Конешное дело, я. — Старик переступил с ноги на ногу, нахмурился, скрывая смущение. — Думаю, что там вроде девочка похныкивает… Иль случилось чего? Уж не заболел ли муженёк?

— Здоровёхонек. — Муж у Антонины Васильевны был военный, служил в частях неподалёку. — Вот завёз меня в такую… красоту. — Она повела рукой вокруг. — Скоро ноябрьские праздники, а тут цветы. Эти олеандры, кипарисы… Лавровый лист я ведь только в супе и видела. А здесь лавры на каждом шагу. И… — Губы у Антонины Васильевны дрогнули. — Ни одной берёзки!

— Субтропическая природа, известно. Ну, это ещё не причина расстраиваться. Привыкнешь.

— Да я не из-за лавровых листьев и плачу… Микола Устинович! Ну что мне делать с Окуньками?

— Чего-чего? Окуньки? Это кто ж такие?

— Да близнецы у нас во втором классе, — устало сказала учительница. — Окуньковы. Ребята их прозвали Окуньками, так уж и я так… Два Окунька и одно Лихо — мальчишка у нас есть Лихов — это, знаете, такая троица, что мне дивное крымское небо кажется с овчинку!

— Лихова я знаю, — сказал дядя Микола. — Озорник первостатейный. И горлодёр.

— И добавьте: лентяй первостатейный. Бывают такие изводители. Но это что ж — не редкость. А вот Окуньки… Что-то немыслимое! Они всё делают наоборот! Скажу: слушайте! А они уши затыкают…

— Аж затыкают уши? Ц-ц-ц! — Дядя Микола даже языком сочувственно поцокал. — Прямо пальцами затыкают? Це худо!

— Не знаешь, какой к ним и подход найти. У них мать какая-то… как в Сибири говорят, заполошная. Орёт на них, дёргает. Отец — пьяница. Их дома без конца колотят, я точно знаю. Мать меня сколько раз просила: «Вы бейте их рук, не жалея. Они только битья и слушаются». Озлобили их побоями. Они перестали понимать простые нормальные приказания. Ничего слушать не желают. Но не могу же я их и в самом деле бить!

— М-да, — отозвался дядя Микола. — Бить тебе не положено. Да это и без пользы. Ничего, значит, не слухают, не признают?

— Ничего, — грустно сказала Антонина Васильевна, достала из портфеля, лежавшего на траве, носовой платок, вытерла покрасневшие глаза.

— Шо-нибудь придумать треба, — задумчиво произнёс старик. — Хиба ж не добраться до дитёвой души? Гм! А знаешь что, Антонина Васильевна, позволь, я их, этих самых окунят, к себе заберу. Погуторю с ними, поразглядаю, шо за Окуньки такие, шо воспитанию не поддаются, пальцами уши затыкают? Заберу-ка я их завтра с собой, когда пиду до дому с работы? У меня и переночуют, а утром я ваших сазанов приведу обратно.

— Надо у директора спросить разрешение.

— Сергей Петрович разрешит. Он мужик хороший. Вы бы разрешили.

— Ну что ж. Поговорю с ним и с Любовью Андреевной. Не знаю только, как вы сможете на них воздействовать?

— А это уж глядя по обстановке. Тактику и стратегию обмозгуем на месте.