Журавленок и молнии (с илл.), стр. 54
Журка понял это и сник. А Иринка шепотом попросила:
— Давай об этом пока не говорить.
— Давай, — послушно сказал он.
И они, правда, больше не говорили про отъезд. Лишь дома у Иринки Вера Вячеславовна обняла однажды Журку за плечи и сказала:
— Что поделаешь, Журавушка… А ты приезжай к нам на каникулы! С мамой и папой мы договоримся…
Журка спрятал глаза и торопливо кивнул. Он все же не верил до конца, что Иринка уедет.
Не верил, хотя роль Золушки на всякий случай начала репетировать вместе с Иринкой Лида Синявина. Ну и пусть репетирует. Вон Горька, например, от нечего делать иногда выступает на репетиции в роли принца вместо Журки. И получается у него даже очень хорошо, хотя Вероника Григорьевна говорит, что он «видит образ совсем в другом ключе».
Дни шли, об отъезде пока никто больше не заговаривал, надежда делалась прочнее, а весеннее солнце и театральные заботы заглушали тревогу. А первомайский праздник был совсем близко.
Молния
Премьера состоялась второго мая.
За несколько часов до спектакля Журка начал отчаянно волноваться. Попросту говоря, трусить. Даже в горле сам по себе переглатывался какой-то скользкий комок.
Тогда Журка отыскал и тайком надел под майку старенький пионерский галстук — тот, в котором когда-то испытывал свою смелость на кладбище. Может, и правда, была в галстуке волшебная сила, а может, была она в самом Журке, и галстук просто помог ей победить боязливую дрожь. В общем, волноваться Журка не перестал, но уже не трусил.
И, говорят, на сцене держался молодцом, играл свою роль хорошо. Мама сказала, что просто замечательно. И Лидия Сергеевна так сказала. Журка пригласил ее на спектакль вместе с Максимкой и Валерием Михайловичем. Валерию Михайловичу спектакль тоже понравился, и он очень жалел, что не взял с собой фотоаппарат.
— А вы приходите шестого числа, — сказал Журка. — Будет еще представление, для соседних школ…
После спектакля Вера Вячеславовна позвала всех «артистов» и Веронику Григорьевну пить чай и есть праздничный пирог. Вероника Григорьевна отказалась: ей надо было со своими Витькой и Борисом ехать к родственникам. Зато артисты охотно пошли — шумной, растянувшейся по улице толпой. Дома у Иринки они съели весь пирог, печенье и конфеты, выпили несколько чайников и без конца вспоминали, как и что было во время спектакля…
Короче говоря, это был хороший, веселый вечер. Но сквозь веселье к Журке подкрадывалась печаль: он замечал, что кое-где на стенах нет знакомых картин, а с некоторых полок убраны книги и лежат по углам, увязанные в пачки. Но спросить у Иринки про день отъезда он не решался. Зачем портить себе и другим настроение?
Он спросил назавтра, в школе. Иринка грустно сказала:
— Ой, не знаю пока. Папа ждет какого-то письма… Но все равно скоро. Сегодня вещи отправляем…
Однако Иринка успела сыграть Золушку не только шестого числа, но и еще раз, через несколько дней, в субботу. И вот тогда, после спектакля, сказала, опустив глаза:
— В понедельник на уроки уже не приду. С утра забегу попрощаться с ребятами, и сразу на поезд…
Нельзя сказать, что на Журку навалилась большая тоска. Он знал, что не сегодня, так завтра Иринка это скажет. Но все равно стало невесело. Он проговорил с досадой:
— Неужели нельзя хотя бы до конца учебного года здесь остаться?
— Папе надо скорее, а мама одного его отпустить не хочет… А отметки за год мне и так выведут…
Они потихоньку от всех ребят, даже от Горьки, ушли из школы и побрели по улицам. Просто так. У Маковой горы Иринка сказала:
— Давай подымемся…
Склон уже вовсю зеленел. Среди весенней травы путались тонкие тропинки. Кое-где валялись обломки лыж с разноцветными эмблемами и буквами. Иринка и Журка стали подниматься на круглую вершину, где стояла полуразрушенная церковь (от нее, говорят, вел за город подземный ход, но никто его не мог отыскать). Журка держал за воротник и волок подолом по траве потрепанную школьную курточку. Было очень тепло, даже чересчур. Как в июле. Взрослые говорили, что это еще не настоящее, не летнее тепло, вот зацветет черемуха, холода снова покажут себя. Но черемуха пока не цвела, видимо, ей тоже не хотелось мерзнуть.
С вершины было видно полгорода. Железные крыши, белые дома, веселые машины и троллейбусы, похожие на разноцветные яркие капли. А дальше трубы и новые кварталы «Сельмаша», где Журка еще ни разу не был. А за ними синие леса. А над лесами розовеющие от вечерних лучей облака — целые горы с откосами, склонами и синими тенями в глубине провалов. Как те «дальние острова», о которых Журка слышал в песне про кораблик.
Журка и раньше видел город с Маковой горы, но тогда над улицами висела сизая, холодная полумгла. А сейчас все окутано было зеленым дымом весны. И ярким, хотя немного печальным блеском отражали невысокое солнце тысячи стекол…
— Даже не верится, что недавно здесь катались на лыжах, — сказал Журка.
Иринка вдруг засмеялась:
— А я помню, как ты боялся первый раз отсюда ехать.
— Ох уж, «боялся»! Просто привычки не было…
— А потом, когда съехал и опять забрался, такой гордый сразу сделался. Я помню, я на тебя снизу смотрела, вон оттуда. Стоишь, руки с палками расставил, а на груди будто красный бант. Это у тебя варежки были за пазухой засунуты…
Журка улыбнулся и качнул головой:
— А я даже не помню, какие у меня тогда были варежки.
— Зато я помню: курточка темно-серая, а варежки, как маки… У меня вообще такая память, это, наверно, в папу…
— Какая?
— Понимаешь, я забываю, что когда случилось, кто о чем говорил, числа и адреса не помню, зато краски всякие запоминаю. И кто как одет был, какое выражение лица. И что вокруг было. В общем, как цветная фотография… И какой ты был первый раз, когда познакомились, тоже помню…
Журка неловко сказал:
— Чего там помнить-то. Такой же, как сейчас…
Иринка мотнула головой.
— Не такой… Не совсем такой. Ты тогда был чуточку помладше. И чуточку больше круглолицый. И губы помягче, ты их тогда не сжимал так…
— Как?
— Ну, вот так. — Иринка чуть сощурила глаза, сжала рот в прямую черту и куснула нижнюю губу.
Журка машинально сделал так же. Верхней губой легонько тронул нижнюю — там, где под кожицей затаился твердый невидимый рубчик. А Иринка вдруг улыбнулась:
— А ростом ты остался такой же.
— Ну уж… — слегка обиженно возразил Журка.
— Точно. Видишь, мы с тобой, как раньше, одинаковые.
— Это разве сравнение? Просто мы одинаково подросли.
— Не-ет. У меня дома на двери зарубка, я знаю, что за год не подросла… Да ты чего огорчаешься? Это у нас впереди.
— Я не огорчаюсь. Маме забот меньше. А то она меня перед каждым летом заново обшивала…
— Да, я знаю. Ту рубашку, в которой ты на картине, тоже она шила, верно?
Журка кивнул. Иринка улыбчиво сказала:
— Я помню, ты в ней был, когда первый раз к нам пришел. Я вхожу, а ты стоишь у окна весь такой… желтенький, как свежая лучинка… Папа потом сказал: «Будто тонкую кисточку до самой верхушки обмакнули в солнечную краску…»
Журка проговорил недовольным от смущения тоном:
— Ну да. Такой красавчик позолоченный…
— При чем здесь красавчик? Это же цветовое восприятие: белая вздувшаяся штора с голубой тенью, серые обои и ты — будто яркой желтой кисточкой мазнули сверху вниз. Светлая такая полоска…
— А в ней зазубрина. У меня черная ленточка над карманом…
— Точно! С надписью «Виндроуз». Я сперва думала, что это иностранная фирма, но ведь рубашка-то дома сшита… Я потом все хотела спросить, что это за ленточка, да боялась: вдруг это тайна какая-нибудь.
— Это не тайна, — сказал Журка и посмотрел на далекие острова-облака. — Но это было давно… Мы с Ромкой прочитали в журнале про бригантину «Роза ветров», которая обошла вокруг света, и стали в нее играть. Модель пускали в Каменке… А мама нам сшила одинаковые рубашки и ленточки вот эти сделала с названием бригантины. А потом с рубашек на рубашки их перешивала, всегда на одинаковые… Только ту, желтую, она уже шила одну…