В погоне за тайной века, стр. 57

Он добился разрешения от петербургского морского начальства остаться еще на один год на юге, рассчитывая лето употребить на знакомство с Крымским и Кавказским побережьями. Вместе с тем Рейнеке тешил себя надеждой, что путешествие благотворно повлияет на его здоровье, «которому не помогают все испытанные до сего средства». [333]

Его влекла неизвестность пути. В это время он писал, что с удовольствием посвятил бы остаток дней своих скитаниям по родной России «с целью изучать ее жителей и свойства земли и, по возможности, переносить из места в место полезные „заразы“ нововведений». [334]

В мае 1854 года Рейнеке стал собираться в путешествие по Крыму и Кавказу. Нахимов уговорил его задержаться хотя бы еще на один день. Но день пролетел, и друзьям пришлось расстаться, теперь уже навсегда. Рейнеке осмотрел Крым, затем Одесский край. Здесь он «вдруг получил известие о высадке неприятеля в Крым у Евпатории».

«Надеясь еще попасть в Севастополь, — писал он Н. А. Бестужеву, — я поспешил в Николаев, но тут уж было получено известие об Алминской битве (в сентябре) и последовавшем после того обложении Севастополя; вследствие чего, несмотря на мои просьбы, здешнее начальство не пустило меня туда… И так — волей иль неволей — засел я здесь и, поселясь в укромной келии, молю бога о скорейшем благополучном для нас окончании Севастопольской осады; чтобы мне еще раз посмотреть на это морское гнездо наше и обнять на прощание моего друга Павла». [335]

Рейнеке волновался за судьбу Павла Степановича, который после гибели Корнилова стал во главе обороны Севастополя.

С того дня, как французы и англичане высадились в Крыму, для Нахимова настали страдные дни. Ему некогда было даже ответить на письма Михаила Францевича, и их за него писали товарищи. Рейнеке не обижался за это и жадно ловил каждое слово о Нахимове. Затем до него стали доходить слухи и письма о том, что Павел Степанович чрезмерно отважно ведет себя на бастионах Севастополя.

«Слышу, — пишет Рейнеке Нахимову 19 октября 1854 года, — что ты разъезжаешь на коне по всей оборонительной линии и единственно тобою поддерживается порядок и дух войск, не только матросов, но и солдат… Мой добрый друг, береги себя для общей пользы! Только ты еще можешь поправить, или хоть поддержать дело Севастополя». [336]

Рейнеке провел остаток 1854 и часть 1855 года в Николаеве, Херсоне и Одессе, осматривая состояние портовых сооружений в связи с предполагавшейся их реконструкцией. Его беспокоила защита северного побережья Балтики, и он писал друзьям в Петербург, что рад бы встать на «защиту милых мне шхер; да грехи не пускают, горько, право, горько видеть себя преждевременно пришедшим в негодность». [337]

В это трудное время он не перестает задумываться о нуждах гидрографии и шлет в морское министерство записку о необходимости исследования Каспийского моря.

Вместе с тем он внимательно следит за обороной Севастополя, радуется тому, что Нахимов здоров, зная, что с жизнью его друга связана «надежда на бодрость» осажденного неприятелем города. Он так возмущен бездарностью и глупостью Меньшикова, что не находит «слов выразить презрение к этому пусто-острослову». [338]

К кому бы из своих знакомых он ни заходил в Николаеве, везде он слышит «одну и ту же песню про бедствия Севастополя и проклятия Меньшикову».

В июле 1855 года Рейнеке вернулся в Петербург и встретился с Фердинандом Петровичем Врангелем, который недавно был назначен управляющим морским министерством. Врангель предложил Рейнеке возглавить Гидрографический департамент и Ученый комитет. Рейнеке долго отговаривался «не из чванства и не из лени, — а по совести сознавая себя слабосильным для этой должности».

Но Михаилу Францевичу пришлось сдаться. «Да, свобода, милая волюшка — дороже всех почестей и огромного содержания, которыми меня осыпали», [339] — записал он в дневнике…

1855 год нанес Рейнеке два жестоких удара. Едва долетела до Петербурга весть о героической смерти в Севастополе Павла Степановича Нахимова, как он получил известие, что в Селенгинске скончался Николай Александрович Бестужев.

М. А. Бестужев.

«Во всяком возрасте, — писал он Михаилу Александровичу Бестужеву 7 сентября 1855 года, — тяжело терять близких по сердцу, но в летах за 50 эти потери еще тяжелее: тут уже нет надежды приискать другого друга или приятеля по сердцу. С детства моего Павел был лучшим и ближайшим моим товарищем, приятелем и, наконец, другом не по одному холодному светскому званию, а по искренности чувств взаимной привязанности нашей. Его не стало, и едва ли кто заменит его мне, хотя я имею еще довольно старых и тоже душевно любимых мною друзей прошлой нашей юности и приятелей из среды питомцев, прошедших через мои руки в последние 25 лет. Но все это только утешение, не к замене потери. Тяжело!» [340]

Михаил Бестужев вместе с Рейнеке горевал о падении Севастополя, но тут же добавлял, что Севастополь пал «с такою славою, что каждый русский, и в особенности каждый моряк, должен гордиться таким падением, которое стоит блестящих побед». [341]

Михаил Бестужев посадил на берегах Амура семена акации, собранные Рейнеке в саду Нахимова в Севастополе. Семена принялись, и через год деревца достигли в вышину полутора аршин.

Рейнеке пережил Павла Нахимова и Николая Бестужева всего лишь на четыре года. В 1858 году врачи выпроводили его на воды, за границу. Но лечение у знаменитых и не знаменитых докторов не помогло. 17 апреля 1859 года в одной из гостиниц Франкфурта-на-Майне незаметно угас человек, который сжег свое сердце, чтобы искры его сияли в ночи многие годы всем странствующим и путешествующим.

Через несколько недель в этот немецкий город приехал один из друзей Рейнеке. Он разыскал на местном кладбище могилу адмирала. На каменной плите лежали только что сорванные цветы. Кто-то был здесь всего несколько минут назад! Кто?!

Ему не удалось разыскать в местной русской колонии людей, которые могли бы знать Рейнеке…

Перед отъездом в Россию друг снова пришел на кладбище, и снова на каменной плите алели цветы, на которых еще не высохла утренняя роса.

И уже когда проезжал полями и лесами России, он вспомнил, что такие же алые гвоздики всякий раз встречали Рейнеке на его квартире, когда он возвращался из своих трудных скитаний…

МЕЧТА КАРЛА БЭРА

Письмо великого мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна было немногословным. Прославленный капитан «Надежды» сообщал, что не забыл о его просьбе и готов помочь ему определиться в качестве натуралиста либо в Янскую, либо в Колымскую полярную экспедицию. Он сообщал далее, что эти экспедиции отправляются через несколько месяцев из Петербурга для исследования Новосибирских островов и северного побережья Чукотки. Одновременно они будут вести поиски загадочной земли, виденной сержантом Андреевым в шестидесятых годах XVIII столетия, и гористых островов, которые совсем недавно усмотрели Яков Санников и Матвей Геденштром.

Мечта его юности исполнилась. И все-таки Карл Максимович Бэр, воспитанник Дерпта, ныне профессор зоологии Кенигсбергского университета чувствовал себя застигнутым врасплох. Он только что женился. Не мог же он оставить свою юную подругу в чужом городе и отправиться один на край света, к неведомым берегам Новой Сибири и Чукотки, чтобы провести там в трудах и лишениях, возможно, целых три года. Вместе с тем заманчиво было побывать в тех местах, где еще никогда не ходил ни один ученый-натуралист. Правда, его больше привлекал Таймырский полуостров. Там, в самом северном районе Евразийского континента, ему хотелось исследовать развитие животного и растительного мира. На первый случай он даже мог бы удовлетвориться знакомством с Новой Землей. Ведь надо всего лишь несколько месяцев, чтобы посетить ее берега. Это можно сделать, не покидая работы и не огорчая жену… И января 1820 года Бэр написал ответ И. Ф. Крузенштерну, занимавшемуся на своей мызе Асс составлением «Атласа Южного моря» и в то же время принимавшего горячее участие в организации русских полярных экспедиций: