Гордое сердце, стр. 50

Незаметно летели день за днем. Эйприл и Дэйви освоились, полюбили хижину. Сообща обдумывали, как украсить свое жилище, сделать его уютным. Жизнь шла заведенным порядком. Утром они уходили в лес на прогулку. Днем Маккензи отправлялся на охоту, оставляя волка караулить их. Строго наказывал: от хижины — ни на шаг! У них оставался еще запас лосятины, но кто знает, как долго придется жить здесь? А вдруг опять буран? Как-то Маккензи подстрелил зайца и оленя. Из зайчатины и оленины они заготовили копченое мясо.

Вечерами Маккензи замыкался в себе. Ложился спать последним и сразу засыпал.

Однажды он притащил огромную окровавленную шкуру.

— Господи, это еще зачем? Что с ней делать? — Эйприл с интересом рассматривала трофей.

— Придется потрудиться, — ответил Маккензи, не вдаваясь, как всегда, в подробности.

Эйприл быстро оделась, и спустя минуту они вдвоем уже шагали к ручью, который еще месяц назад весело журчал, а теперь неторопливо бежал под ледяным панцирем.

Октябрь сменился ноябрем, наступил декабрь, но такого снегопада, как в те два дня, когда они добирались до хижины Роба Маккензи, больше не было. Сразу ударили морозы, и горные тропы покрылись ледяной коркой. Маккензи радовался. Теперь уж до них никто не доберется, а Мэннинги пробудут с ним до самой весны.

Он проделал прорубь в толще льда, сковавшего ручей, и каждое утро спешил сюда, чтобы освободить отверстие от наледи. Зачерпнув ведерком воду, шел домой, а потом возвращался и ловил рыбу.

Погрузив шкуру в бадью со студеной водой, они долго отмывали ее от крови. У Эйприл окоченели руки, но она помалкивала.

Лед отношений с Маккензи ей так и не удалось растопить, и она радовалась хотя бы тому, что они дружно заняты делом, и даже Дэйви помогает.

Вернувшись в хижину, растянули шкуру на полу, присыпали волосяной покров золой, а потом смочили золу водой.

Прошло три дня. Мех слез, и можно было выщипывать из шкуры волоски. Они принялись за дело.

Для ребенка любое занятие важно превратить в игру, и Маккензи объявил соревнование: кто больше всех надергает волосков, тот и выиграл.

Работа закипела. Взрослые не особенно усердствовали — пускай Дэйви окажется победителем.

Но уловка не осталась без последствий. Руки Эйприл и Маккензи то и дело соприкасались, и настал момент, когда он намеренно продлил касание. Всего на какую-то секунду, но при этом в его глазах появилось такое выражение, которого ей раньше видеть не доводилось. Эйприл задержала дыхание и проглотила ком в горле. Такие мгновения случались все чаще и доставляли Эйприл наслаждение, потому что черты его лица тотчас становились мягче и появлялось подобие улыбки.

Дэйви распирало от гордости, когда Маккензи торжественно объявил его победителем.

— А приз? Маккензи, какой я получу приз?

— Так и быть, спою для тебя твою любимую песенку про Лягушонка и Мышку, — улыбнулся Маккензи.

В песне говорилось о нежной дружбе двух зверьков. Маккензи пел с чувством, на разные голоса, а когда закончил, Дэйви спросил:

— Маккензи, скажи, если Лягушонок квакает, а Мышка пищит, разве они могут договориться остаться на всю жизнь друзьями?

Маккензи поразился смышлености ребенка и ответил со всей серьезностью:

— Когда двое постоянно вместе, они начинают понимать друг друга, даже если молчат. Думаю, с Лягушонком и Мышкой именно это и случилось.

— Но все-таки, все-таки… можно догадаться, но ведь можно и неправильно понять. Разве я ошибаюсь?

Маккензи бросил на Эйприл умоляющий взгляд. Она тут же пришла на помощь:

— Когда двое любят друг дружку — а то, что Лягушонок и Мышка любят друг друга, в этом нет сомнения, — они все понимают без слов, — сказала Эйприл и покосилась на Маккензи.

— Но, мамочка, так не бывает…

— Бывает, сынок. Есть язык жестов… Лягушонок нежно дотронулся лапкой до шкурки Мышки, и та сразу все поняла. Вот ты, например, погладил волка, и он, конечно же, почувствовал, что ты ему друг, а не враг. Обрати внимание, какими глазами он на тебя смотрит, мол, в обиду тебя не даст и будет служить тебе верой и правдой. Глаза, сынок, тоже о многом говорят. Согласен?

— Да, мамочка! Мы с волком понимаем друг друга. — Дэйви тряхнул головой и улыбнулся.

Эйприл взглянула на Маккензи. В его глазах без труда читалось восхищение ее сметливостью.

После короткой паузы он сказал:

— Давай-ка я тебя буду учить шотландскому языку. Для начала прочту тебе стишок.

Маккензи объяснил значение некоторых слов и начал нараспев:

— Зачем же, Дэви, милый друг,

Нам скорбью омрачать досуг,

Покоя краткий час?

А коль в беду мы попадем,

И в ней мы доброе найдем,

Как видел я не раз.

Пускай беда нам тяжела,

Но в ней ты узнаёшь,

Как отличать добро от зла,

Где правда и где ложь.

[2]

Умолкнув, Маккензи окинул Эйприл выразительным взглядом и после короткой паузы добавил:

— Это Роберт Бернс написал, великий шотландский поэт.

Эйприл была потрясена. Маккензи проявил себя с совершенно неожиданной стороны. Его ум, такт и деликатность сразили ее наповал. Он это почувствовал и, как говорится, сменил гнев на милость: в продолжение этого необыкновенного вечера шутил, улыбался, словом, вел себя раскованно.

Эйприл ждала ночи. Она надеялась, что сегодня они заснут в объятиях друг друга. Выражение лица Маккензи ее в этом убеждало. Однако он положил счастливого, полусонного Дэйви, как всегда, на кровать, а потом, не говоря ни слова, устроил себе лежбище из одеял возле очага.

Эйприл опечалилась, но в глубине души все же теплилась надежда, что в скором времени все изменится. Наверняка песенка про Лягушку и Мышь была спета им неспроста.

Очищенную шкуру Маккензи погрузил в чан с водой, добавил золы. Сказал, что, когда шкура обезжирится, придется еще поработать над ней.

В шесть рук они ее мяли, колотили, когда она высохла. Наконец, к изумлению Эйприл, он разложил на столе кусок великолепно выделанной кожи. Спустя четверть часа перед ней лежали заготовки для новой пары мокасин.