Рукопись, найденная в Сарагосе, стр. 88

Вернувшись потом на это место, я увидел двух женщин, из которых одна, молодая и необычайная красавица, тревожно искала что-то на земле. Я сразу понял, что она ищет потерянный портрет. Подойдя ближе, я почтительно промолвил:

– Сеньора, я, кажется, нашел тот самый предмет, который ты ищешь, но благоразумие не позволяет мне отдать его прежде, чем ты в нескольких словах не докажешь своих прав на эту мою находку.

– Могу тебе сказать, сеньор, – ответила прекрасная незнакомка, – что ищу медальон с обрывком золотой цепочки, остатки которой – у меня в руке.

– А не было, – спросил я, – какой-нибудь надписи на портрете?

– Была, – ответила незнакомка, слегка краснея, – ты мог там прочесть, что меня зовут Инесса и что оригинал портрета – «навеки мой». Теперь, надеюсь, ты согласишься отдать его мне.

– Ты не говоришь, сеньора, – сказал я, – каким образом этот счастливый смертный навеки принадлежит тебе?

– Я считала, – возразила прекрасная незнакомка, – что должна удовлетворить твою осторожность, сеньор, но не твое любопытство, и не понимаю, по какому праву ты задаешь мне такие вопросы.

– Мое любопытство, – ответил я, – быть может, скорей заслуживает названия заинтересованности. Что же касается права, на основании которого я смею задавать тебе, сеньора, подобные вопросы, то за находку обычно выдается награда. Я прошу у тебя, сударыня, той единственной, которая может сделать меня самым несчастным из смертных.

Молодая незнакомка нахмурила брови и сказала:

– Сеньор слишком самоуверен, если думает при первом свидании добиться таким способом второго; но я могу удовлетворить твое любопытство и в этом отношении: портрет…

В это мгновенье с боковой тропинки неожиданно вышел Бускерос и, бесцеремонно подойдя к нам, сказал:

– Поздравляю вас, сеньора. Вы познакомились с сыном самого богатого кадисского негоцианта.

Тут лицо моей незнакомки вспыхнуло от негодования:

– Я, кажется, не давала повода незнакомым заговаривать со мной, – сказала она. Потом, обращаясь ко мне, прибавила: – Благоволите отдать мне найденный вами портрет, сеньор.

С этими словами она села в карету и исчезла из глаз.

Когда цыган дошел до этого места, за ним прислали, и он попросил у нас разрешения отложить рассказ до завтра. Когда он ушел, прекрасная еврейка, которую мы теперь называли просто Лаурой, сказала, обращаясь к Веласкесу:

– Какого ты мнения, светлейший герцог, о восторженных чувствах молодого Суареса? Задумывался ли ты хоть раз в жизни над тем, что принято называть любовью?

– Моя система, – ответил Веласкес, – охватывает всю природу и, следовательно, должна содержать в себе все чувства, которыми природа наделила человека. Я исследовал и определил их все, особенно же это удалось мне относительно любви; я открыл, что ее очень легко выражать с помощью алгебры, а тебе, сеньорита, известно, что алгебраические задачи поддаются безупречному решению. В самом деле, допустим, что любовь – величина положительная, отмеченная знаком плюс, тогда ненависть, как величина противоположная, будет отмечена знаком минус, а равнодушие, как отсутствие всякого чувства, будет равно нулю.

Далее, если я умножу любовь на любовь, то есть скажу, что люблю любовь или люблю любить любовь, у меня всякий раз получится величина положительная, так как плюс на плюс всегда дает плюс. С другой стороны, если я ненавижу ненависть, то тем самым вступаю в чувство любви, то есть величины положительной, так как минус на минус дает плюс.

Наоборот, если я ненавижу ненависть к ненависти, то вступаю в область чувства, противоположного любви, так как отрицательное в кубе дает отрицательное.

Что до произведения любви на ненависть или ненависти на любовь, то оно всегда будет отрицательное, так как и плюс на минус и минус на плюс дают всегда минус. И в самом деле, ненавижу ли я любовь или же люблю ненависть, я всякий раз испытываю чувства, противоположные любви. Сможешь ли ты что-нибудь возразить против моих рассуждений, прекрасная Лаура?

– Ничего, – ответила еврейка, – наоборот, я уверена, что каждая женщина согласилась бы с этими доказательствами.

– Меня нисколько не обрадовало бы, – сказал Веласкес, – если бы, так быстро соглашаясь, она упустила бы дальнейший ход или выводы, вытекающие из моих исходных положений. Но пойдем дальше. Так как любовь и ненависть относятся друг к другу, как величины положительные и отрицательные, отсюда следует, что вместо ненависть я могу написать минус любовь, что однако, нельзя приравнивать к равнодушию, которое равно нулю.

Теперь приглядись как следует к поведению двух влюбленных. Они любят, ненавидят, потом проклинают ненависть, которую испытывали друг к другу, любят друг друга пуще прежнего до тех пор, пока отрицательный множитель не превратит всех чувств в ненависть. Невозможно не видеть, что произведение получилось бы по очереди то положительное, то отрицательное. Наконец, тебе говорят, что влюбленный убил свою возлюбленную, и ты не знаешь, что об этом подумать: видеть ли в этом проявление любви или ненависти? Точно так же в алгебре: приходишь к мнимым величинам всякий раз, когда в корнях из минус икс показатели четные.

Рассуждения до такой степени верные, что часто видишь, как любовь начинается с чего-то вроде взаимной боязни, напоминающей нерасположение, небольшую отрицательную величину, которую можно выразить через минус В. Эта боязнь порождает вражду, которую мы обозначим через минус С. Произведение этих двух величин будет плюс ВС, то есть величина положительная, попросту говоря, любовь.

Тут лукавая еврейка перебила Веласкеса замечанием:

– Сиятельный герцог, если я тебя правильно поняла, лучше всего было бы выразить любовь путем разложения степеней (X-А), допуская, что А значительно меньше X.

– Восхитительная Лаура, – сказал Веласкес, – ты угадываешь мои мысли. Это и есть, о прелестная женщина, формула бинома, открытая кавалером доном Ньютоном, которая должна руководить нами в исследованиях человеческого сердца, как и вообще во всех наших расчетах.

После этого разговора мы простились; но нетрудно было заметить, что прекрасная еврейка произвела сильное впечатление на ум и сердце Веласкеса. Так как он, подобно мне, происходил от Гомелесов, я не сомневался, что эта очаровательная женщина была орудием, с помощью которого хотели склонить его к переходу в веру Пророка. Из дальнейшего будет видно, что я не ошибся в своих предположениях.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

На восходе мы уже сидели на лошадях. Вечный Жид, не предполагая, что мы можем так рано сняться, удалился довольно значительно в сторону. Мы долго ждали его; наконец он показался, занял место, как обычно, рядом со мной и начал.

Символы никогда не мешали нам верить в единого Бога, превыше всех других. Писания Тота не оставляют в этом отношении никакого сомненья. Мы читаем в них следующее:

«Единый Бог пребывает непоколебимо в своем обособлении. Ничто иное, даже никакая отвлеченная идея не может с ним соединиться.

Он – свой собственный отец, свой собственный сын и единственный отец Бога. Он – само добро, начало всего и источник понятий первейших созданий.

Этот единый Бог объясняет себя сам через себя, ибо достаточен самому себе. Он – первооснова. Бог богов, монада единства, предшествующая существованию и творящая основу существования. Ибо от него исходит существование бытия и само бытие, и потому он называется также Отцом бытия».

– Так что видите, друзья мои, – продолжал далее Херемон, – невозможно иметь о божестве более возвышенное представление, чем наше, но мы решили, что вольны обожествлять часть признаков Бога и его отношений с нами, творя из них отдельные божества или, вернее, – изображения отдельных божественных признаков.

Так, например, божий разум мы называем Эмеф; когда он выражает себя в словах, мы называем его – Тот, то есть убеждением, либо Эрмет, то есть толкованием.