Рукопись, найденная в Сарагосе, стр. 148

Кочевые татары подобрали меня, перевязали мне раны и в качестве единственной пищи стали кормить меня слегка прокисшим кобыльим молоком. Напиток этот, могу смело сказать, спас мне жизнь. Однако за год я до того ослабел, что не мог взобраться на коня, и когда орда переносила свои кибитки на новое место, меня везли в телеге под присмотром нескольких ходивших за мной старух.

Я испытывал такой упадок не только телесных, но и душевных сил, что не мог выучить ни слова по-татарски. По прошествии двух лет я встретил муллу, знавшего арабский язык. Я сказал ему, что я мавр из Андалузии и умоляю, чтоб меня отпустили на родину. Мулла переговорил обо мне с ханом, и тот дал мне денег на дорогу.

Наконец добрался я до наших пещер, где меня давно уже считали погибшим. Прибытие мое было встречено всеобщей радостью. Не радовался только сам шейх, видя меня таким ослабевшим и больным. Теперь меньше чем когда-либо был я способен к роли махди. Однако в Кайруан был отправлен посол, чтобы узнать, как там смотрят на это дело, поскольку желали как можно скорей приступить к осуществлению давнего замысла.

Посол вернулся через шесть недель. Все окружили его, слушая с великим нетерпением, как вдруг он посреди рассказа упал без чувств. Ему оказали помощь, он очнулся и хотел продолжать, но не мог собрать мысли. Понятно было только то, что в Кайруане свирепствует чума. Хотели его удалить от всех, но было уже поздно: к нему прикасались, переносили его вещи, и тут же все жители пещер стали жертвами страшного бедствия.

Это было в субботу. В следующую пятницу, когда мавры из долины сошлись для молитвы и принесли нам съестные припасы, они нашли только трупы, посреди которых ползал я, с огромной опухолью в левом боку. Но смерть меня пощадила.

Уже не боясь чумы, я приступил к погребению мертвых. Раздевая шестерых старейшин, я нашел шесть пергаментных полос, сложил их и узнал тайну неисчерпываемой копи. Шейх перед смертью открыл водопровод; когда я спустил воду, моим глазам представилось упоительное зрелище моих богатств, к которым я не смел прикоснуться. У меня была бурная жизнь, я жаждал покоя, и роль махди ничуть меня не привлекала.

К тому же я не был посвящен в тайну переговоров с Африкой. Магометане, обитавшие в долине, решили впредь молиться у себя, и я остался совсем один во всем подземелье. Я снова залил копи, собрал драгоценности, найденные в пещере, тщательно промыл их в уксусе и отправился в Мадрид под видом мавританского торговца драгоценностями из Туниса.

Первый раз в жизни увидел я христианский город; меня удивила свобода женщин и огорчило легкомыслие мужчин. Я затосковал о возможности переселиться в какой-нибудь магометанский город. Хотел удалиться в Стамбул и зажить там в отрадной независимости, время от времени возвращаясь в пещеры для возобновления своих капиталов.

Таковы были мои замыслы. Я думал, что обо мне никто не знает, но это было не так. Чтобы еще больше походить на купца, я ходил в места общественных прогулок и раскладывал там свои драгоценности. Я установил на них твердые цены и никогда не пускался ни в какие торги. Такой образ действий снискал мне всеобщее уважение и обеспечил доходы, к которым я совсем не стремился. Между тем, где бы я ни появлялся – на Прадо, в Буэн-Ретиро или в каком другом общественном месте, – всюду меня преследовал какой-то человек, острый, проницательный взгляд которого, казалось, читает в моей душе.

Вечно устремленный на меня взгляд этого человека повергал меня в невероятную тревогу.

Шейх задумался, словно вспоминая пережитое ощущение, и в это время доложили, что ужин подан; он отложил продолжение повествования на следующий день.

ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ

Я спустился в копи и снова занялся своим делом. Я добыл уже довольно много прекраснейшего золота; в награду за мое усердие шейх продолжал так.

Я уже говорил тебе, что, куда бы я ни направлялся в Мадриде, какой-то незнакомец преследовал меня взглядом, нагоняя на меня этим несказанную тревогу. Однажды вечером я решил в конце концов обратиться к нему с вопросом.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил я. – Съесть меня глазами? Какое тебе дело до меня?

– Никакого, – ответил незнакомец. – Я только убью тебя, если ты выдашь тайну Гомелесов.

В этих коротких словах заключалось объяснение моего положения. Я понял, что мне надо забыть о покое, и мрачная тревога, вечный страж сокровищ, овладела моей душой.

Было уже довольно поздно. Незнакомец позвал меня к себе, велел подать ужин, потом тщательно запер дверь и, упав передо мной на колени, сказал:

– Властелин пещеры, приветствую тебя. Но если ты пренебрежешь своими обязанностями, я убью тебя, как Биллах Гомелес когда-то убил Сефи.

Я попросил своего необычайного вассала подняться, сесть и рассказать о том, кто он. Незнакомец, повинуясь моим желаниям, начал свой рассказ.

Род наш – один из самых древних в мире, но мы не любим хвалиться нашим происхождением, и я ограничусь лишь упоминанием, что нашим родоначальником был Авишуй, сын Финееса, внук Елеазара и правнук Аарона, который был братом Моисея и первосвященником Израиля. Авишуй был отцом Буккия, дедом Озии, прадедом Зерахии, прапрадедом Мераиофа, который был отцом Амарии, дедом Ахимааса, прадедом Азарии и прапрадедом Азарии-второго.

Азария был первосвященником знаменитого храма Соломона и оставил после себя записи, продолженные некоторыми из его потомков. Соломон, столько сделавший для прославления Господа, под конец опозорил свою старость, позволив своим женам открыто воздавать почести идолам. Азария сперва хотел покарать это преступное безбожие, но, пораздумав, пришел к выводу, что на старости лет монархам приходится быть снисходительными к своим супругам. Он стал глядеть сквозь пальцы на злоупотребления, которым не мог помешать, и умер первосвященником.

Азария был отцом Азарии-второго, дедом Цадока, прадедом Ахитува, прапрадедом Селлума, который был отцом Хелкии, дедом Азарии-третьего, прадедом Серайи и прапрадедом Иоседека, уведенного в плен вавилонский.

У Иоседека был младший брат по имени Овадий, от которого мы как раз и происходим. Ему еще не было пятнадцати лет, когда он был взят в царские отроки и переименован в Сабдека. Там были и другие молодые евреи, тоже под иными именами. Четверо среди них не захотели есть с царской кухни – из-за нечистого мяса, которое там готовилось, и питались кореньями да водой, но по-прежнему оставались тучными. Сабдек один съедал предназначавшиеся для них блюда, но, несмотря на это, все больше и больше худел.

Навуходоносор был великий властитель, но, быть может, слишком потакал своей гордыне. Увидев в Египте колоссы шестидесяти футов высотой, он повелел соорудить свою собственную статую таких же размеров, вызолотить ее и приказал, чтоб все падали перед ней на колени. Еврейские юноши, не пожелавшие есть нечистого мяса, отказались также и бить поклоны. Сабдек, не обращая на это внимания, кланялся со всем усердием и, кроме того, в собственноручных записках наказывал своим потомкам всегда преклоняться перед царями, их статуями, фаворитами, любовницами, даже перед их собачками.

Овадий, или Сабдек, был отцом Салатиэля, жившего во времена Ксеркса, которого вы должны называть Широэсом, а евреи называли Агасфером. У этого персидского царя был брат Аман, человек страшно гордый и надменный. Аман объявил, что всякий, кто откажется бить ему поклоны, будет повешен. Салатиэль первый падал перед ним ниц, а когда повесили Амана, он опять-таки первый преклонился перед Мардохеем.

Салатиэль был отцом Малакиэля и дедом Зафеда, жившего в Иерусалиме в то время, когда Неемия был правителем города. Еврейские женщины и девушки не были особенно привлекательны, мужчины отдавали предпочтение моавитянкам и азотянкам. Зафед взял в жены двух азотянок. Неемия проклял его, избил кулаками и даже, как рассказывает сам этот святой человек в своей истории, вырвал у него клок волос из бороды. Однако Зафед в своих записках советует потомкам не считаться с мнением евреев, если им нравятся женщины из чужого племени.