365 лучших сказок мира, стр. 53

Я молчал; мой же отец, казалось, был доволен.

– Я здесь, чтобы в последний раз взглянуть на тебя, – сказал он мне.

– Ну, теперь ты его видел, – проговорил Максим, – твой сын никогда больше не понадобится мне. Он будет жить и умрет офицером легиона, а мог бы сделаться префектом одной из моих провинций. Теперь поешь и выпей с нами, – прибавил он, обращаясь ко мне. – Твои воины подождут.

Мои жалкие тридцать солдат стояли, точно винные мехи, блестящие на солнце; Максим провел нас к тому месту, где его люди приготовили для нас закуску, и сам смешал вино с водой.

– Через год, – сказал он, – ты вспомнишь, что ужинал вместе с императором Британии и Галлии.

– Да, – произнес мой отец, – ты в состоянии управлять двумя мулами, Британией и Галлией.

– А через пять лет вспомнишь, – продолжал Максим, передавая мне кубок с напитком, – что ты пил с императором Рима.

– Нет, – сказал мой отец, – тремя мулами ты править не в силах: они разорвут тебя на части.

– И ты будешь хныкать на своей стене, потому что твое понятие о справедливости было тебе дороже милости императора Рима.

Я ничего не говорил. Нельзя отвечать военачальнику, носящему пурпур.

– Я на тебя не сержусь, – продолжал Максим, – я слишком многим обязан твоему отцу.

– Ты мне ничем не обязан, – ответил мой отец, – я только давал тебе советы, которые ты никогда не принимал.

– Слишком обязан твоему отцу и потому не буду несправедлив к кому-либо из его семьи. Поистине, скажу, из тебя мог бы выйти хороший трибун, но я считаю, что тебе суждено жить и умереть среди зарослей вереска на стене.

– Очень возможно, – заметил мой отец. – Однако очень скоро пикты и их союзники прорвутся за стену. Ты не можешь увести из Британии все войска, чтобы они помогли тебе стать императором, и воображать, будто север останется спокоен.

– Я следую велениям моей судьбы, – сказал Максим.

– Ну и следуй, – произнес мой отец, вырывая из земли корень елочки, – и умри, как Феодосий.

– А, – произнес Максим, – мой старый генерал погиб, потому что слишком хорошо служил империи. Может быть, меня тоже убьют, но совсем не из-за этого, – и он улыбнулся бледной, холодной улыбкой, от которой у меня кровь застыла в жилах.

– В таком случае, мне лучше следовать велениям моей судьбы, – ответил я, – и отвести моих людей к стене.

Максим посмотрел на меня и наклонил голову скользящим движением, как испанец.

– Следуй судьбе, мальчик, – сказал он.

На этом разговор закончился. Я был рад уйти, хотя мне хотелось дать отцу много поручений к нашим домашним. Я вернулся к моим воинам и нашел их там, где оставил; они даже не пошевелили ногами в пыли. Мы ушли; мне все вспоминалась ужасная улыбка Максима, от которой по моей спине бежал холод, точно от восточного ветра. До заката я не делал привала, – центурион повернулся и взглянул на Холм Пека, – наконец, остановился вон там. – Он указал на обрывистый, покрытый папоротником склон холма около кузницы, за домом старого Хобдена.

– Вон там? Это старая кузница, в ней когда-то ковали железо, – проговорил Ден.

– Вот именно, – спокойно произнес Парнезий. – В кузнице мы поправили три наплечника и приковали один наконечник копья. Одноглазый кузнец из Карфагена арендовал эту кузницу у правительства. Помню, мы называли его Циклопом. Он еще продал мне коврик из бобрового меха для комнаты моей сестры.

– Но это не могло быть здесь, – настаивал Ден.

– Повторяю – было. От алтаря славы в Андериде до первой кузницы в лесу двенадцать миль семьсот шагов. Все это записано в дорожной книге. Поверь, человек не забывает своего первого перехода с отрядом. Мне кажется, я могу обозначить тебе все наши остановки между этим местом и… – он наклонился вперед. Как раз в это самое мгновение луч заходящего солнца ударил прямо ему в глаза. Солнце дошло до вершины Вишневого холма, и его свет лился между стволами деревьев, так что в гуще далекого леса можно было видеть красные, золотые оттенки и глубокую черную тень. Парнезий в своей броне блестел, точно пылая огнем.

– Подождите, – сказал он, подняв руку, и свет солнца заиграл на его стеклянном браслете. – Подождите, я молюсь Митре.

Он поднялся на ноги и, протянув свои руки к западу, стал произносить красиво звучащие слова.

Скоро запел и Пек, его голос походил на печальный звон колоколов. Не прерывая песни, он соскользнул с ветки большого дерева и знаком позвал за собой детей. Они повиновались; им чудилось, будто эти магические голоса подталкивали их. Залитые золотисто-коричневым светом, который играл на листьях буков, они медленно двигались; Пек, шагавший между ними, пел песню с латинскими словами.

Вот они подошли к маленькой закрытой калитке в ограде леса.

Не прерывая пения, Пек взял Дена за руку и повернул его: мальчик очутился лицом к лицу с Уной, выходившей из калитки в плетеном тыне. Калитка закрылась за нею, в ту же самую минуту Пек бросил на головы детей усыпляющие память листья дуба, тиса и терновника.

– Как ты поздно, – сказала Уна. – Разве ты не мог прийти раньше?

– Я давно ушел, – ответил Ден. – Давно, но… но не знал, что уже так поздно. Где же ты была?

– На большом холме, на большом дереве и ждала тебя.

– Прости меня, – извинился Ден, – но виновата эта ужасная латынь.

На большой стене

Дети стояли подле калитки в далекий лес, когда услышали веселый голос, певший песню о Риме. Не говоря ни слова, они кинулись к своей любимой лазейке, пробрались сквозь чащу и чуть не натолкнулись на сойку, которая что-то клевала из руки Пека.

– Осторожнее, – сказал Пек. – Что вы ищете?

– Конечно, Парнезия, – ответил Ден. – Мы только вчера вспомнили о нем. Как это нехорошо с твоей стороны.

Поднимаясь на ноги, Пек слегка засмеялся.

– Извиняюсь, но детям, которые провели со мной и с центурионом римского легиона чуть ли не целый день, нужна была успокоительная доза волшебства перед чаем, который они собирались пить со своей гувернанткой. Оге! Парнезий! – закричал Пек.

– Я здесь, фавн, – послышался ответ с холма. И дети заметили мерцание бронзовой брони между могучими ветвями бука и дружелюбное сияние большого приподнятого щита.

– Я победил британцев, – сказал Парнезий и засмеялся, как мальчик. – Я занял их высокие укрепления. Но Рим милосерден. Вы, британцы, можете подняться сюда.

Все трое скоро очутились подле Волатерре.

– Что за песню пели вы недавно? – усевшись, спросила центуриона Уна.

– А! Это одна из песен, которые рождаются повсюду в империи. Они, как болезнь, шесть месяцев в году расхаживают по всей стране, пока другая не понравится легионам, тогда воины начинают маршировать под звуки этой другой.

– Расскажи им о твоих переходах, Парнезий. В нынешние времена немногие проходят через эту страну от одного ее края до другого, – проговорил Пек.

– Тем хуже. Нет ничего лучше большого перехода, конечно, для того, чьи ноги уже успели закалиться. Пускаешься в путь, едва поднимутся туманы; останавливаешься приблизительно через час после заката солнца.

– А что вы едите? – быстро спросил Ден.

– Жирную свиную грудинку, бобы, хлеб, пьем вино, если оно есть в домах, где мы останавливаемся. Но солдаты всегда недовольны. В первый же день перехода мои подчиненные стали жаловаться на нашу британскую рожь, измолотую водой. Они уверяли, что она менее питательна, нежели зерна, смолотые на римских мельницах, приводимых в действие волами. Тем не менее им пришлось принести себе нашу муку и съесть ее.

– Принести? Откуда? – спросила Уна.

– С этой вновь изобретенной водяной мельницы, ниже кузницы.

– Да ведь это кузничная мельница, наша мельница, – сказала Уна и взглянула на Пека.

– Да, ваша, – заметил Пек. – А как ты думаешь, сколько ей лет?

– Не знаю. Кажется, сэр Ричард Даллингридж говорил о ней?

– Да, говорил, и в его дни она уже была старая, – ответил Пек. – При нем ей было несколько сотен лет.