365 лучших сказок мира, стр. 183

Это повторялось всю жизнь, – и в конце концов надоело Чин-Хо-Зану. Китайская пословица говорит:

– Девятая тарелка самой вкусной похлебки уже не вкусна.

Так как у Чин-Хо-Зана было два сына, взрослых молодца, – то он призвал их и сказал:

– Довольно вам бить баклуши в Китае. Вот вам денег! Поезжайте в Европу. Есть такая страна. Туда и солнце является с запозданием. Заплатите деньги и учитесь. Там знанием торгуют, как у нас провизией. Стараясь сбыть тухлятину. И есть там, я слышал, две такие науки. Гражданское право и уголовное. Ты изучишь гражданское, а ты уголовное. И вернетесь сюда и расскажете. И буду я знать, наконец, чем отличается гражданское дело от уголовного. Ступайте!

Дети собрались и со многими слезами поехали в Европу. Четыре года пропадали они в Европе. Все ездили с места на место и везде учились. Отец получал письма с самыми странными названиями городов. То «Па-Риж», то «Лон-Дон», то «Ве-На», то «Бер-Лин».

А один раз в заголовке письма было написано: – Moulin-Rouge. [46]

Каждое письмо заканчивалось словами:

– Варвары жадны. Знание сладко. А посему пришли нам еще денег.

Наконец, это надоело старику. Однажды, получа такое письмо, он не послал денег.

И через тридцать дней и ночей сыновья вернулись. Вернулись худые, тощие, со впалыми глазами, едва стоя на дрожащих ногах.

– Хочу думать, что это от наук! – сказал Чин-Хо-Зан и велел сыновьям:

– Рассказывайте мне все, чему вы выучились в далекой стране, куда даже солнце доходит с опозданием. Сначала ты, мой старший сын, расскажи мне, что такое гражданское дело, а потом ты, мой младший, расскажи мне об уголовном. Чтоб знал я, старик, как разбираться мне в делах тяжущихся.

Сыновья поклонились и начали.

Сначала старший сын два часа рассказывал, что такое, по науке о праве, дело гражданское.

Потом младший подробно, в течение трех часов излагал, какое дело надо считать уголовным. Уж солнце устало и стало склоняться к закату. Устал и старик.

– Кончили, наконец? – спросил он.

– Кончили.

– Фу-у!

Чин-Хо-Зан с минуту подумал, улыбнулся и сказал:

– Вижу, действительно, что белые варвары торгуют знанием, как наши торговцы свининой. Стараются взять побольше денег и сбыть тухлятину! Бамбуками бы их по пяткам. Пять часов несли какую-то ахинею! А, по-моему, дело просто. В уголовном деле ясен один мошенник. Тот, который сидит на скамье подсудимых. А гражданским называется такое, где трудно разобраться, кто мошенник: тот ли, кто ищет, или тот, с кого взыскивают. Вот и все различие между гражданским процессом и уголовным. А посему и надлежит: в уголовном процессе давать бамбуками по пяткам одному, а в гражданском обоим тяжущимся. Так это просто!

И все дивились юридическому инстинкту премудрого китайца.

Хан и мудрец

Это было в далекие-далекие времена, когда и Машук и Бештау, [47] и весь этот край вплоть до дальних снеговых кряжей принадлежали хану Аббасу.

Был Аббас стар и силен, храбр и мудр.

И все Аббаса уважали, потому что все Аббаса боялись. Занимался Аббас тем, чем занимались все в те времена. Единственным благородным занятием: воевал с соседями. В свободное от войны время – охотился. А в свободное от охоты время – предавался мудрости. Ханская ставка была полна мудрецами. Только мудрецы-то не были мудры. И вся мудрость мудрецов состояла в том, что они умели хану угождать. И все племя молило аллаха: – Пошли, аллах, Аббасу мудрых мудрецов. Однажды под вечер поехал Аббас верхом без провожатых в горы полюбоваться, как дрожат и умирают на вершинах розовые лучи заката, а из ущелий поднимается черная ночь.

Доехал Аббас до того места, где словно облитые кровью лезут из земли огромные красные камни.

Соскочил с лошади старый Аббас и, словно юноша, взбежал на самую высокую скалу.

На скале за выступом сидел старый мулла Сефардин. Увидал Аббаса встал и поклонился.

– Здравствуй, мудрец! – сказал Аббас.

– Здравствуй, хан! – отвечал Сефардин. И, уступая свое место, добавил: – Место власти!

– Место мудрости! – ответил хан и предложил Сефардину садиться:

– Тот, кто приветствует мудрость, приветствует славу аллаха!

– Тот, кто приветствует власть, приветствует веление неба! отвечал Сефардин. И они сели рядом.

Перед ними вдали, за горными хребтами, словно две белые папахи, сверкали на солнце две главы Эльбруса.

Солнце спускалось ниже и ниже к горам. По белым вершинам потянулись голубые тени.

Лучи заката стали розовыми, и, словно две горы роз, загорелись вершины Эльбруса.

– Что ты тут делаешь, мудрец? – спросил Аббас.

– Читаю! – ответил Сефардин.

И так как Аббас с удивлением взглянул на пустые руки Сефардяна, Сефардин улыбнулся и показал рукою кругом:

– Самую мудрую из книг. Книгу аллаха. Аллах написал горами по земле. Видишь, аллах написал извилинами реки по долине. Аллах написал цветами по траве и звездами на небе. День и ночь можно читать эту книгу. Книгу, в которой аллах написал свою волю.

– Пусть будет благословен пророк, что в свободный час послал мне мудрого для беседы! – сказал Аббас, касаясь рукой чела и сердца. Ответь мне на три вопроса, мудрец!

– Постарайся задать вопросы, над которыми стоило бы подумать, отвечал Сефардин, – а я постараюсь на них ответить, если смогу.

– Люди родятся и умирают! – сказал Аббас. – Зачем они живут? Я часто спрашивал об этом своих мудрецов. Один говорит: «Для счастья!» Но есть и несчастные на свете. Другой говорит мне: «Для славы!» Но позора на свете больше, чем славы. Разве можно жить, не зная, зачем люди живут? Сефардин пожал плечами:

– Однажды ты, великий хан, послал гонца к соседнему хану Ибрагиму. Дал ему письмо, как следует перевязав шелковым шнурком и припечатав своим перстнем. И велел гонцу: «Не останавливаясь, лети к хану Ибрагиму и отдай ему это письмо». Дело было под ночь. Полетел гонец через скалы, через ущелья, по таким тропинкам, по которым и туру проскакать только днем. Ветер горный, ледяной, свистал ему в уши, рвал на нем одежду. И ни на мгновенье ока нельзя было выпустить лука из рук, – вдруг выскочат разбойники. И на каждый куст надо было смотреть в оба: не сидит ли засада. И спросил себя гонец: «Хотел бы я знать, что ж такое пишет хан Аббас хану Ибрагиму, что заставляет ночью, в стужу, среди опасностей лететь над пропастями человека?» Остановился гонец, разжег огонь, сломал твою ханскую печать, разорвал шелковый шнурок и прочел письмо. Что теперь было делать гонцу? К хану Ибрагиму нельзя привезти прочитанного письма без шнурка и без печати. И к тебе вернуться нельзя: как мог сломать печать и открыть письмо. Да еще вдобавок, – рассмеялся Сефардин, – прочитав письмо, гонец в нем ничего не понял. Потому что писал ты, хан, Ибрагиму о ваших с ним делах, гонцу совсем неизвестных. Дал тебе аллах жизнь нести, – неси. Аллах умнее самых мудрых. Он знает – зачем. А мы, если бы и узнали, может, все равно не поняли бы. Это дело аллаха.

– Хорошо! – сказал Аббас. – Преклонимся пред волей аллаха! Но я, хан, живу, – и последний погонщик ослов тоже живет. Надо жить. Пусть будет так. Но кем же надо жить?

– Был на свете, – ответил Сефардин, – один такой же мудрый и благочестивый человек, как ты. И молил он аллаха: «Сделай меня, премудрый, таким существом, чтоб никому я не мог принести зла, самой маленькой букашке». Услышал его молитву аллах и сделал благочестивого человека муравьем. Ушел муравей в лес, очень довольный: «Теперь-то уж я никому не могу принести вреда». И стал жить. Только в первый же день около самого муравейника, где поселился муравей, волк нагнал испуганную козочку и стал драть. И есть-то волку не хотелось, – так, просто волчья природа: не может видеть животного, чтобы не задрать. А козочка умирала в мучениях под его зубами и когтями, и крупные слезы лились из ее огромных, печальных и страдальческих глаз. Страшны были ее мучения. А муравей должен был смотреть на все это. Что он мог сделать? Взлезть на волка и укусить? И думал муравей: «Был бы я львом – бросился бы на волка и не дал бы ему терзать козочки. Зачем я не лев?» Кем лучше быть, Аббас?