Ликвидация, стр. 96
Все так, как будто они расставались на какой-то час, словно он ходил на рынок за продуктами… Чекан молча сел на лавку, стащил пыльные сапоги, босиком прошлепал к умывальнику. Ида подала ему чистое полотенце. Он несколькими сильными движениями согнал остатки воды с лица и волос, осмотрел рану на руке.
— Все еще болит? — встрепенулась Ида.
— Нет. Раны болят только у слабых…
— Когда мы уезжаем?
Чекан, помрачнев, взял ложку, сел к столу.
— Недели через две. Может, раньше… Я должен здесь закончить кое-что.
— Ты кому-то что-то должен? — весело удивилась Ида. Она сидела напротив Чекана, подперев щеку кулаком, и с удовольствием смотрела, как он ест.
— Да, — кивнул Чекан, — теперь должен… Если бы я не согласился, они пристрелили бы тебя в этих развалинах… Я дал слово.
Ида молча отвернулась к занавешенному окну. Чекан устало хлебал борщ, аккуратно подставляя под ложку кусок хлеба. Он не сразу заметил, что настроение женщины изменилось.
— Ты что?..
— Никогда мы отсюда не уедем, — тихо, не оборачиваясь, произнесла Ида.
Глава одиннадцатая
У проходной УГРО негромко толковали между собой осунувшийся, небритый Якименко и дежурный лейтенант. Завидев Гоцмана, оба замолчали, лейтенант вытянулся, козыряя.
— Сколько задержанных? — кивнул в ответ Гоцман.
— Было девятнадцать. Сейчас еще четверых привезли…
— Ну так допрашивай…
— Может, отпустим, Давид Маркович? — умоляющим тоном произнес Якименко. Его усы обиженно встопорщились. — Ну сколько ж можно?..
— Допрашивай! — жестко перебил Давид. — И оформляй протоколы… Все по закону.
— Та шо я, железный?.. Всю ночь — и опять?!
— А остальные где?
— Тишака вы сами отправили, Довжик на опознании, Кречетова в прокуратуру вызвали… Я один, как шило в заднице!
Вдали скрипнула дверь одного из кабинетов. Из недр архива появился Саня в штатском, с пачкой бумаг в руках. Вместе с начальником архива он двинулся в глубь здания.
— А Саня шо вдруг прохлаждается? — ткнул в него пальцем Гоцман. — А?.. Саня!..
Рыжий веснушчатый Саня обернулся на его оклик, но не остановился, не вытянулся, не поприветствовал начальство. Только побледнел как-то нехорошо.
— Опять не понял… — Гоцман даже не возмутился от удивления. — Да шо у нас за карусель тут с раннего утра?!
Он нагнал Саню в конце коридора, взял за рукав.
— Товарищ младший лейтенант, я шо, в негромком голосе сегодня?.. — Он заметил зажатый в руке Сани серый бланк. — Это шо у тебя?
— «Бегунок», Давид Маркович, — еле слышно проговорил Саня. — Увольняюсь я.
— А-а… — поперхнулся от изумления Гоцман. — Ну да… С чего, к примеру?
Саня молчал, глядя в сторону. Майор, начальник архива, нервно поправил очки и тактично скрылся в туалете.
— Давид Маркович, вчера Кольку убили… брата моего… Застрелили на Короленко. У музея.
Гоцман гулко сглотнул, осторожно коснулся плеча Сани:
— Саня… он бандит был…
Саня, не удержавшись, всхлипнул.
— Отец сказал — не уволишься, из дома выгоню, прокляну…
— Передай отцу… мы найдем их…
— Что искать? — перебил Саня. — Еще вчера нашли. И отпустили. Сегодня снова привезли… Все, Давид Маркович. Мне еще пять подписей надо поставить. Так что… На похороны нужно успеть… Сегодня всех хоронят…
Гоцман, зло кусая губы, смотрел в спину уходящему по коридору в сопровождении начальника архива Сане. Какой хороший парень, какой опер бы получился из него со временем!.. А теперь — как его вернешь, какими словами и доводами?..
— Так шо? — подошел сзади Якименко. — Допрашивать этих или…
— Где задержанные? — рявкнул Давид, оборачиваясь.
— У кабинета, в коридоре… А шо?
— Веди к Омельянчуку! Бикицер!
…Полковник Омельянчук был явно в ударе. На него с обожанием и восторгом смотрело двадцать пар детских глаз плюс синие глаза молодой пионервожатой. Поэтому Омельянчук крупными шагами расхаживал по кабинету, размахивая для пущей убедительности кулаком, и вещал:
— …Но царский городовой не мог стоять на страже закона! С чего это вдруг сытому и толстому прихвостню буржуев было следить за законом?! С чего?! Совсем другой коленкор — наш постовой, советский милиционер! Он — кровинка с кровинки, волос с волоса — наш друг и защитник! Еще вчера он не щадя сил и жизни защищал нашу замечательную Родину от немецких и румынских фашистов…
Дверь в кабинет начальника УГРО распахнулась. На пороге показался угрюмый Гоцман, махнул рукой:
— Заводи…
И конвойные, смущаясь, начали впихивать в кабинет задержанных — рослых, красивых парней с военной выправкой, но одетых отчего-то вовсе не в военную форму…
Обалдевший было от неожиданности Омельянчук поспешно обернулся к застывшим пионерам:
— А это, ребята, наш лучший следователь, легенда Одесского уголовного розыска — подполковник милиции Гоцман. Так сказать, гроза всех воров, жуликов и недобитков… Шо у тебя, Давид Маркович?!
Вожатая беззвучно пошевелила губами, и дети послушно вскочили, подняв руки в пионерском приветствии.
— Это кто?! — воспользовавшись паузой, Омельянчук двинул бровями в сторону столпившихся в комнате визитеров.
— Ночные стрелки! — в ярости выдохнул Давид. — Ты их отпускаешь?.. Теперь сам допрашивай! И всех следующих получишь тоже! А ко мне их больше не води!..
— Товарищ подполковник!.. — растерянно повысил голос Омельянчук.
Дверь за Гоцманом тяжело ахнула. Омельянчук, шумно дыша, озирался по сторонам, явно не зная, что предпринять. Конвоиры, вытянувшись перед полковником в струнку, пожирали его глазами. А задержанные с наглыми усмешками разглядывали вожатую, щеки которой рдели, словно пионерский галстук.
— Здрасте, дети! — неожиданно дурашливо произнес один из парней в штатском.
И дети послушно вскочили с мест, отдавая ему салют…
Траурный марш Шопена заливал улицу. Казалось, мрачно фальшивящие трубы живут в каждом дворе, на каждом этаже. Горе стелилось по тротуарам, ползло вслед за простыми деревянными гробами, которые медленно выплывали из арок и подъездов. Над толпой то там, то здесь вспыхивал плач, простоволосая женщина колотилась головой о пыльную мостовую, ее с трудом удерживали несколько мужчин. Венки остро, резко пахли свежей зеленью. Навзрыд плакал, шагая за одним из гробов, рыжий веснушчатый Саня. Правую руку он держал на крышке гроба, на которой лежала модная кепка-восьмиклинка…
Уличное движение было перекрыто. Но водители нескольких машин, стоявших в заторе, против обыкновения, не выражали возмущения происходящим. Наоборот, они дружно надавили на клаксоны своих автомобилей, стоя на подножках с мятыми кепками в руках. И этот унылый, тягучий рев сливался с мрачным завыванием труб…
Новый водитель Гоцмана, сержант Сергей Костюченко, на клаксон не жал. Он с интересом рассматривал грандиозные похороны, объединившие, казалось, половину Одессы. Гоцман, сидевший рядом, нервно ломал спички, прикуривая.
К серому «Опель-Адмиралу», хромая, подошел пьяненький фронтовик в замызганной гимнастерке с тремя желтыми и тремя красными ленточками за ранения. Нагнувшись, корявым пальцем постучал по чисто вымытому стеклу приоткрытой форточки.
— Куришь, Давид Маркович?
— Здравствуй, Захар, — неохотно произнес Гоцман.
— Мой Васька, конечно, был вор… Но за шо ж его так-то? Без суда, без следствия, как собаку… В спину убили…
Младший сын, Сережка, потянул отца за рукав, но тот не уходил.
— А с судом и следствием… и не в спину… было б легче? — чуть слышно ответил вопросом на вопрос Гоцман.
— Легче?! Нет… Но хоть по-людски. Да и не дали б ему никогда вышку, — всхлипнул инвалид. — Он же душегубом не был… Ну, отсидел бы десятку свою — поумнел бы, вернулся…
Смахнув слезы со щек, он тяжело развернулся, похромал прочь, но тут же вернулся.
— Я тебе, Давид, больше руки не подам. Не протягивай, слышь?!
Гоцман молча посмотрел в сгорбленную удалявшуюся спину.