Ликвидация, стр. 21
— Конечно. — Она продолжала улыбаться, и от этого Гоцману было неуютно. — Вы сидите на чемодане. Фима их делает.
Он растерянно встал. Действительно, это был чемодан, не хуже тех, какие делали артели. С замками, с визгливой ручкой — все как полагается. Давид постучал ногтем по гулкой крышке.
— Покупает фанеру, ремни — и делает… — договорила Нора. — А я чехлы шью. И очень хорошо берут, вы знаете. У Фимы золотые руки… Да вы садитесь, вот уже чай поспел… У меня сахар есть. Американский… Я на Привозе купила…
— У Фимы руки… да, — запоздало согласился Гоцман, снова присаживаясь на чемодан. — А сахару не надо.
Нора, наливавшая кипяток в большую чашку, тревожно глянула на него. Пламя свечи колыхнулось, метнулись тени.
— Вы его в чем-то подозреваете?
— Нет… ну что вы… — Гоцман неловко принял из ее рук чашку, обжег пальцы, подул. — А отчего вы спрашиваете?
— Ему два месяца назад отказали в пенсии, — поколебавшись, негромко произнесла Нора. — Как участнику подполья и инвалиду. В военкомате сказали: ты, наверное, и так не бедствуешь. Не верят, что он действительно… ну… А у него медаль «За оборону Одессы»…
Она села напротив, наклонилась к Гоцману. Ее незднешнее, ночное лицо было совсем рядом. Глаза светились. «Зеленые? — отстраненно подумал Гоцман. — Или?.. А от меня еще несет, как от бочки… Ужасно…» Других мыслей не было. Чашка жгла руки. Сердце колотилось странно, но не пугающе.
— Поверьте, Давид Маркович, Фима — абсолютно честный человек. Он говорит, что даже не помнит, как… ну… залезать в чужой карман. И очень не любит вспоминать свое прошлое…
— Д-да… — сдавленно произнес Гоцман и поспешно отхлебнул чаю. Чай был крепкий, как деготь. — Надо было военкому в морду… Простите, лицо начистить надо было.
Она тихонько рассмеялась:
— Так Фима и начистил.
Гоцман поставил чашку на стол. Торопясь, поднялся.
— Может, еще чаю? — растерянно произнесла Нора.
— Нет, нет, спасибо. Дел по гланды.
«Во дурак… "Дел по гланды". Осталось только матюкнуться в ее присутствии. Не, ну дурак…» — Он неуклюже двинулся к выходу, злясь на себя и еще больше злясь оттого, что злится.
— Вы заходите… — Нора со свечой в руке шла следом. — Фима столько о вас рассказывает. А я вас и не знаю совсем…
— Вы извините, шо я вас разбудил…
— Я не спала,— улыбнулась Нора, — читала Бунина… Вы знаете, он же жил здесь, в Одессе. На Херсонской, сорок четыре…
— На Херсонской? — переспросил Гоцман. — Пастера то есть?
— Да, на Пастера… И женился он в Одессе в первый раз…
— Кто?..
— Бунин… Может, что-нибудь передать от вас Фиме?
— Шо у вас прекрасные глаза, — попробовал усмехнуться Гоцман.
Она улыбнулась в ответ — спокойно, без всякого кокетства, и он смутился еще больше. Торопливо вынул из кармана фонарик — тут, пожалуй, шею свернешь в темноте, на лестнице этой…
И услышал гулкий, быстрый топот ног по ступеням. Наверх. Несколько человек.
Он успел оттеснить Нору, выхватил пистолет, прикрылся дверью… Руки сами проделали все, что нужно, мгновенно и бесшумно. Реакция, отточенная еще довоенными годами и отшлифованная до совершенства войной.
— Убрать фонарь! Осветить себя! — рявкнул снаружи задыхающийся от бега голос.
— Леша? — удивился Гоцман, опуская ТТ. — Ты чего тут?
— Беда, Давид Маркович, — выдохнул Якименко, вваливаясь в квартиру. — Фиму убили.
За спиной Гоцмана приглушенно вскрикнула Нора.
Он не очень понимал, где он и что происходит. Светила луна. Потом, кажется, сверкала молния. Это была фотовспышка. Она выхватывала из тьмы тело Фимы. И снова все проваливалось во тьму, пронизанную звездами одесского неба. Когда-то — или совсем недавно, несколько часов назад, — в это небо они смотрели вдвоем… И пели песни. И сидели рядом за праздничным столом…
Взвизгнули тормоза, из машины вышли Тишак, Довжик и Арсенин. Гоцман с удивлением услышал собственный властный голос:
— Не топтать! Арсенин — к телу, а вы — в дом, помогайте там…
Еще одна фотовспышка…
—…Семечки, карандаш, паспорт, два рубля мелочью, — всплыл голос эксперта Черноуцану. — Я приобщаю к делу?
И снова Гоцман подивился своему голосу, разумному, по делу:
— Приобщайте…
…И снова фотовспышка.
— Проникающее ножевое ранение в сердце, — тихо произнес Арсенин. — С поворотом. Удар был сильный…
— Потом, Андрей Викторович…
Из дома появился растерянный, заспанный Родя в сопровождении Якименко. Он показывал куда-то рукой, наверно, рассказывал, как обнаружил труп…
Лязгнуло железо. Это закрыли за Фимой дверцу медицинского фургона.
Перед столом Гоцмана, понурив голову, сидел Родя. За своим столом приютился Якименко, с тревогой всматривавшийся в почерневшего от горя Давида.
— Дальше…
— Дальше он не поверил, буцнул меня в челюсть, — всхлипнул Родя. — Я снова объясняю, как глухому: «Фима, если б это был партбилет или червонец, так было б за шо думать! А это же бумажка с кое-как печатью! То мог бы сколапуцать даже каждый пионер, своими сопливыми руками!»
— И где эта накладная? — перебил Гоцман.
— Не знаю, — покачал головой Родя. — Он забрал с собой… Не видел.
— Дальше…
Гоцман пошарил взглядом по столу, разминая в пальцах папиросу. И тут же забыл, что ищет. Якименко, привстав, молча положил перед ним спички, Гоцман машинально кивнул, взял коробок и забыл — зачем…
— …Я вышел где-то через час, — сверлил мозг плаксивый непроспанный голос Роди. — Собрался до ветру. Подошел к забору… Шо-то вроде как лежит… Я подошел, толкнул, смотрю — Фима!.. Взялся за него — на руке липко… Так я развернулся и сюдой, до вас… Сказал дежурному…
Помолчав, Гоцман выдвинул ящик стола, выбросил на стол несколько смятых синих купюр по десять червонцев каждая. Изображенный на деньгах Ленин в овальной рамочке глянул на Родю насмешливо и презрительно.
— А это кто рисовал? Тоже не ты?
— Давид Маркович… — укоризненно протянул Родя. — Я же так посочувствовал вашему горю… А тут какие-то триста карбованцев…
— Я ищу причину, — разлепил губы Гоцман. Родя вскинул руки к потолку: а я знаю?..
Гоцман смел фальшивые деньги в ящик. Снова наткнулся пальцами на спичечный коробок. Машинально задымил, положив на стол рядом с собой карманную закрывашку.
— За шо еще говорили с Фимой?
— За карточки эти… — Родя, поколебавшись, со вздохом достал из кармана измятые продуктовые карточки, выложил на стол. — Он просил склеить. Сказал: «Сделай, Родя, это для друга». А я шо? Склеить — так склеил…
Мертвеющими пальцами Гоцман взял карточки, карточки Марка. Сжал зубы. В глазах все плыло, двоилось. Он закусил до боли губу.
— Конвойный! — не своим голосом гаркнул Якименко, вскакивая. — Выводи!..
Влетел милиционер, схватил Родю за шиворот и, испуганно оглядываясь на задыхающегося Гоцмана, выволок в коридор. Якименко, опрокинув стул, кинулся к графину, плеснул воды в стакан.
— Уйди-и-и… — из последних сил выдавил из себя Гоцман, зажимая руками рот.
— Ушел! Уже ушел, Давид Маркович…
Бледный, в испарине, капитан Леха Якименко выскочил в коридор, захлопывая дверью рвущийся наружу беспомощно-звериный вой…
Глава седьмая
В подворотне, подпирая стену, с рассеянной улыбкой на лице стоял Чекан. Покуривал, щурясь на противоположную сторону улицы. Точнее, на дверь сберкассы, возле которой только что появился преисполненный важности милиционер в белой гимнастерке. Его ладонь лежала на кобуре нагана.
— Мент подошел, — еле слышно обронил Толя Живчик. Он свернул в подворотню с улицы и наклонился к Чекану прикурить. — Кобура не пустая. Сейчас подъедут.
— Уже подъехали, — ухмыльнулся тот. Живчик обернулся.
Скрипнули тормоза. Напротив сберкассы замер «Виллис» под тентом. Из него выпрыгнули двое работников инкассаторской службы Министерства финансов, вооруженных автоматами. Козырнув милиционеру, быстро вошли внутрь. Джип стоял с работающим мотором, водитель, держа наготове пистолет, внимательно оглядывал улицу. Щуплый носатый парень, разболтанной походочкой миновав «Виллис», окинул машину равнодушным взглядом и пренебрежительно сплюнул себе под ноги. Шофер выразительно мотнул головой — вали, мол, отсюда, нечего глядеть.