Сказание о новых кисэн, стр. 51

Когда для того, чтобы получаемая на ткацком станке ткань не двигалась, туго завязывали ролик, на который она наматывалась, то спина женщины сгибалась, а нижняя часть живота сильно втягивалась. В тот момент, когда валик ремизки ткацкого станка и ремизная планка, со скрипом двигаясь вверх и вниз, создавали щель, то через нее легко проталкивался укрепленный там челнок. Каждый раз, когда двумя руками, поочередно, бросаешь челнок, он идет поверх образовавшейся ткани. Для того чтобы горизонтальная нить туго натянулась, вытягивают на себя бёрдо, после того, ударяя по нити, толкают его обратно, как можно дальше. Когда звуки трения валика ремизки ткацкого станка и ударяющегося бёрдо начинали отбивать ритм, из горла выходила песня, ускорявшая работу ткацкого станка. Изготовление ткани рами, когда она выходит из-под твоих рук, строчка за строчкой, а вся шея покрывается потом, похожа на фантастический сон. Особенно когда, теребя левой рукой пряди волос на голове, перебросив через палку одну часть ткани рами и положив ее на колени, выдергиваешь из нее порванные нитки, соединяешь их между собой и крутишь в ладонях, а они таинственным образом соединяются. Когда получившийся рулон ткани обвязывают веревкой, на этом заканчивался процесс изготовления ткани рами.

Мисс Мин хорошо знала все это. Сейчас ей тоже хотелось разделиться и соединиться, словно нить рами, и превратиться в лоскуток ткани. Ей казалось, что если она разорвется и снова соткется на прялке, то мир, в котором она живет, станет «кружиться». Тогда она, тоже кружась, найдет свое место в нем, и однажды ее страстное желание превратится в пылающий костер, а мелко сливающиеся между собой капельки пота станут нитями разорванной ткани рами, и она найдет свое счастье, как Харуко. А пока «дзинь-дзинь-дзинь», бесконечно раздается звон рюмок.

Кибан «Буёнгак»

Тихо опадали цветы. Мадам О внезапно остановилась и стала слушать, как они опадают. Она не оглядывалась на них, а, закрыв глаза, прислушивалась к звукам, потому что только так, когда не смотришь, слышны звуки опадающих цветов. Вон цветок со звуком «фа» падает с высокой ветви, а цветок со звуком «ре» — с низкой. Она знала, что звуки опадавших летних цветов слышны лучше, чем звуки весенних или осенних, и что вечером они слышны лучше, чем утром или днем.

Она знала, что если повезет, то в день, когда дует влажный ветер, на заднем участке кибана можно услышать, как отяжелевшие от росы цветы, большие, как текома, опадая, в течение некоторого времени издавали звуки «ля-до-ре-ми-соль» — грустную мелодию кэмёнчжо [72].

Одинокий цветок, видимо только что опавший и прилетевший, оседлав ветер, неизвестно откуда, зацепился за носик шелковой тапочки с вышитыми облаками и, не удержавшись, тихо соскользнул на землю. Заметив это, она, изящно нагнувшись, взяла его в руки.

На языке крутилась мелодия. Когда она, словно свист, войдя в пищевод, покружившись в животе, и была готова, взрываясь, вырваться изо рта в виде песни, мадам О проглотила ее. Она знала, что нынешние песни — не те, что она пела раньше. С некоторых пор она научилась слышать и оценивать звуки, которые она издавала, и звуки опадающих цветов не ушами, а телом. Оно превратилось в «музыкальную бочку», внутри которой она слышала звуки, выходившие из горла, поднимаясь из нижней части живота. Она заранее могла предугадать высоту звука, который был готов вот-вот выскочить из горла, его глубину, окраску и даже его тяжесть. Со стороны кажется, что когда умеешь хорошо слушать, то сможешь издавать хорошие звуки, но для пожилой певицы-кисэн мадам О даже такой талант — трагедия. Потому что сейчас, когда мастерство достигло вершины и все тело дрожало от радости и восторга во время пения, она уже не могла петь так, чтобы ее голос достиг максимальной высоты, красоты, силы… Она узнала горестную истину: когда таланта много, он становится ядом, отравляющим его обладателя.

Ее учителем в искусстве певицы-кисэн была пожилая наставница кёбана из кисэнской ассоциации «Квонбон» города Чжинчжу. Она помнила, как та снова и снова била по ее маленькой головке, потому что считала, что талант, находящийся под крепкой коркой черепа, на другие воздействия не реагировал. Это были беззаботные детские годы, когда она, девочка 12 лет, искала лишь возможность поесть. Наставница хорошо знала, что когда-нибудь ее талант певицы проявится, поэтому она ждала, пока мадам О проявит терпение в учении. Когда она ее била, ее крепкая рука выглядела строгой и холодной, потому что безымянный палец был необычно коротким.

— Посмотри, у тебя все, и рука, и одежда, в меду, — замахиваясь на нее, кричала наставница. — Ты выглядишь, как нашкодивший щенок!

Рука наставницы была тяжелой и быстрой, как молния. В следующее мгновенье она почувствовала, как верхняя часть спины загорелась. Наставница стояла злая, насупив брови, держа в руке вырванную из рук Чхэрён тарелку с блинчиками, украшенную лепестками цветков. Судя по тому, как та стояла, морщась, схватив и разминая левой рукой правое плечо, наставница побила и ее.

— Что касается меда, — наставляла она их, — то для вас, будущих кисэн, он — страшная опасность, и к нему вы должны относиться с настороженностью. Вы должны все липкое, даже не рассматривая, решительно отрезать наточенным ножом и выбросить. Кисэн должна резать остро, как нож, жалить, как пчела, свободно летать, как бумажный змей без веревки. Только в этом случае, заставив мужчину испытать шок, она сможет, словно электрическим током, возбудить и поразить его.

На дворе стояла вторая половина ленивой в этом году весны. Скучно продолжались занятия кисэн. Хотя для мадам О было совершенно не понятно, что означали слова наставницы «словно электрическим током, возбудить и поразить его», ей было ясно лишь одно: нахлынувший в кибан сладкий запах блинчиков соблазнял их с Чхэрён. Выйдя украдкой из кибана, они, наступая друг другу на пятки, следуя за этим запахом и прячась от кухарки, тихо вошли в кухню. Наверху блинчиков из клейкого риса чхапсаль лежали лепестки азалии. Было видно, что блинчики уже долгое время обжаривались, потому что на верху перевернутой крышки от большого котла их лежало много. Когда очередной блинчик хорошо обжаривался, кухарка клала поверх него лепестки, при этом периодически нажимала на них большим пальцем, словно оставляла его отпечаток. Ее руки, казалось, двигались быстрее, чем у работника банка, считавшего деньги. Когда некоторые из лепестков случайно оказывались слишком примяты большим пальцем, кухарка восклицала «Ох!», и в этот момент казалось, что некоторые блинчики обижались на нее. Когда она погрузила аппетитно обжаренные блинчики в чашу с темно-желтоватым медом, она услышала, как Чхэрён сглотнула слюну. Она подмигнула ей, та схватила тарелку с блинчиками; и они, весело смеясь и подпрыгивая от радости, убежали. Обвязанная длинным фартуком кухарка, увидев это, размахивая им вслед плошкой для переворачивания, причитала: «Ой, что же теперь делать? Ведь это было для гостей». Убежав от нее, стоя у подножия холма, начавшего принимать нежно-зеленый цвет, они смеялись так, словно в рот попала смешинка. Мадам О, глядя на измазанное медом лицо Чхэрён, раскрыла четыре липких пальца, а затем, снова сцепив их, сказала:

— А ты знаешь, ведь жизнь кисэн во многом похожа на этот блинчик хвачжон, с лепестками азалии на поверхности. Только на вид он красив, а на самом деле, когда его попробуешь, ничего особенного. Так же, как в него втыкают лепесток, кисэны часто должны «втыкать» в свое сердце что-то острое, как перо ручки. Но кровь из ее сердца не вытекает, а лишь вращается внутри него. Кисэн — это та, — перестав улыбаться, грустно, не по возрасту серьезно сказала она, — кто живет, глядя на кровь, выжатую из своего сердца.

«Понимала ли тогда Чхэрён — мелькнуло в голове мадам О, — то, чему учили ее в кёбане?» До сих пор она не могла забыть тот мед, прилипший между пальцами и каждый раз растягивавшийся, словно резина, когда она их раздвигала. Она не забыла о том, как та чисто и беззаботно смеялась, раздвигая и сдвигая пальцы, измазанные в меде, ее счастливую улыбку, когда она начинала танцевать новый танец. Разве такое можно забыть? Невозможно изгнать из памяти то беззаботное время, когда они росли вместе.