Черный принц, стр. 44

— Вер-р-рнись.

— Ты же понимаешь, — Кэри больше не с кем было поговорить, кроме этого странного, все-таки слишком живого существа, — я не могу вернуться.

Какаду подбирался к краю столика и вытягивал шею. Желтый хохолок на его голове раскрывался веером, а клюв опасно щелкал.

— Если я вернусь, все пойдет как прежде. Он успокоится, и… и я так не хочу.

Клюв прихватывал за палец, но осторожно. Какаду сжимал палец и отпускал.

Вздыхал.

Цокал клювом.

— Я… знаешь, я больше не злюсь на него, но мне было больно… то есть я понимаю, чего он боится. Я не выдержу, наверное, если опять будет так больно. И лучше, если каждый из нас…

Не лучше.

Пустые ночи. Суетливые дни, заполненные делами.

…каталоги с мебелью.

Обои, шпалеры и гобелены. Старые сокровища, которые во многом и сокровищами не были, но нуждались в ревизии. Полы, двери, камины… тысячи и тысячи мелочей. Но все равно их недостаточно, чтобы избавить от одиночества. К концу дня накатывала усталость, и Кэри, без сил падая в постель, тянулась к какаду. Тот оживал и хриплым проникновенным голосом просил:

— Вернись.

— Скажи уже что-нибудь другое, а? А лучше я… сегодня мы добрались до чайной гостиной. В ней некогда леди Эдганг собиралась с подругами, давно, еще когда у нее оставались подруги, а потом сидела одна. Это страшно на самом деле — одиночество. Я только сейчас стала понимать, насколько страшно.

Попугай перебирался на изголовье кровати и, крылья расправив, кланялся, просил:

— Дай ор-р-решка, Кэр-р-ри…

— Держи.

Брал осторожно, лапой, балансируя на одной и удерживаясь не иначе как чудом.

— Благодар-р-рствую. — Он церемонно кланялся и повторял: — Вер-р-рнись.

— Вернусь, наверное. Или нет. Я не знаю. Я смотрела на эту гостиную, и… я видела себя в ней. Представляешь? Не ее, но себя. Вот сижу, пью чай… одна. Всегда одна. Смотрю на картины или в окно. Или пламенем любуюсь. Книги читаю. Хотя нет, книги читают в библиотеке… ее почти и не разворовали. Впрочем, все более-менее ценное еще отец продал. Или Сверр? Не важно. Главное, она в этом доме сошла с ума от одиночества и ревности.

Какаду слушал внимательно и орех разглядывал.

— И я боюсь, что стану такой же. Я не хочу. Я не знаю, как мне быть…

— Вер-р-рнись, — подсказывал попугай.

И Кэри отвечала привычное:

— Нет.

А потом ее украли…

Обычный вечер. Сон, который долго не шел. И попугай, придремавший на подоконнике, взъерошенный, нахохлившийся, он выглядел спящим. Но стоило Кэри пошевелиться, как попугай вздрагивал. К счастью, молчал.

Она же ворочалась с боку на бок, и перина казалась жесткой, комковатой. И постельное белье все еще пахло плесенью, пусть его и проветривали минимум трижды. Мешала подушка, одеяло, сама ночная сорочка, сбившаяся, спеленавшая ноги Кэри.

Хотелось пить.

И не хотелось. Сбежать. Спрятаться. Страх был иррационален, и Кэри заставляла себя лежать в постели, повторяя ненавистную считалочку.

— Раз-два-три-четыре-пять…

Сон навалился, смял, и Кэри едва не задохнулась. Она падала куда-то долго, бесконечно, понимая, что падение вот-вот перейдет в полет, но не умея раскрыть крылья. И голос какаду звал:

— Вер-р-рнись.

Глупость. Как она может вернуться из пропасти?

Упасть не позволили, выдернув из сна рывком, но лишь затем, чтобы сунуть под нос тряпку с острым аптечным запахом. От него закружилась голова, Кэри пыталась отстраниться. Ей не позволили. И руки, которые тряпку удерживали, оттолкнуть не удалось.

Крепкие руки.

Надежные. Они подхватили Кэри, и кто-то, должно быть хитрый какаду, сказал:

— Не бойся.

ГЛАВА 15

Брокк плохо помнил, как добрался до дома.

Экипаж. Запах кожи и железа. Голос пробудившегося города. Вой баржи, что долетал с набережной, крики мальчишек-газетчиков. Кто-то из них запрыгнул на подножку экипажа, стучал в окно, размахивая газетой. Свежий номер, господин, только-только из-под станка.

Брокк купил.

И пытался развернуть, читать, но непослушные пальцы прорвали тонкий газетный лист. Скомкали. Швырнули на пол. На перчатках остался запах типографской краски, и Брокк тер ладонь о сиденье, пытаясь избавиться от него.

Не выходило.

Были ворота и подъездная аллея, вдоль которой еще горели фонари. Белый их свет мешался с тусклым солнечным. Белый снег.

Белый мрамор статуй. Белесое кружево льда на лужах.

Белый полумесяц.

Крыша дома.

Он стоит, ощущая холод сквозь подошвы ботинок, надетых на босу ногу, они велики и норовят соскользнуть. Надо перешнуровать, но после обращения рука почти не слушается. Ноющая боль, тупая, выматывающая, как в первые дни, когда казалось, что проще содрать никчемную нашлепку, чем сжиться с нею. Брокк наклонился и, зачерпнув колючий снег, вытер лицо.

Облизал губы.

Пить хочется… и он пьет снег.

…а рука вдруг немеет. И железные пальцы повисают бессильно. Брокк пытается пошевелить ими, но не ощущает ничего, кроме немоты.

Проклятье.

— Недоброго дня, мастер. Мне сказали, что я вас здесь найду. — Кейрен из рода Мягкого Олова протянул флягу, и Брокк вспомнил, что хочет пить.

Безумно хочет пить.

Руку протянул, и металл вдруг ожил, коснулся металла, сминая.

— Извините.

— Ничего. — Кейрен успел убрать руку. — Будет повод приобрести новую. Вижу, не только у меня жизнь не задалась…

Чай из пробитой фляги стекал в рукав, разбавляя кровяно-железную смесь. И Брокк едва ли не с наслаждением чувствовал, как следом идет холод.

Боль — это хорошо, это значит, что он все еще жив. И рука будет работать.

Позже.

— От меня жена ушла, — пожаловался Брокк.

— Какое совпадение.

— И от вас тоже?

— Не жена. — Кейрен неловко пожал плечами. Снова он в черном, пальто расстегнуто, клетчатое кашне сбилось, съехало, и матерчатый хвост его выглядывал из высокого воротника. — Просто женщина… одна женщина, которая очень мне дорога.

— Почему?

— Наверное, потому, что я не способен дать ей того, чего она достойна. Или просто чтобы не мучиться.

— Хорошая причина, — согласился Брокк, скатывая искореженную флягу в шар.

— Легче стало?

— Немного.

— Повезло. — Кейрен сунул руки в карманы и сгорбился.

Тусклый.

Случайный гость в жизни Брокка… в его жизни только такие и бывали.

Сам виноват.

— Вы не замерзли? — Брокк потер рукав, чувствуя под пальцами распухшую культю. — Может, в дом?

Кейрен лишь пожал плечами. И уже в доме, скинув тяжелое пальто, уселся на корточках перед камином. Брокк же, впервые не испытывая стеснения, стянул и пиджак, и рубашку, которой отер искореженную руку. Распухла. И кожа набрякла живым железом. Каждое прикосновение порождало боль, острую, словно вспышка.

— Быть может, врача позвать? — Кейрен наблюдал с вялым интересом.

— Не стоит. Польете?

Букет увядал.

Красные солнца гербер на привязи зеленых стеблей. Стебли ломались в руке. Осыпались лепестки. Вода неуловимо пахла илом.

— Уверены? — Кейрен осторожно поднял высокую вазу.

— Уверен. Надо смыть корку, станет легче.

Следовало бы подняться наверх, в ванной комнате в туалетном столике прячется таз и кувшин с узким горлом. Бритва в черном бархатном футляре. Чистое полотно.

Бутыль со спиртом.

…уже давно нет надобности, но Брокк не убирает.

Сойдет и вода из вазы, невелика разница. Вместо таза — миска, в которой лежали крупные красные яблоки. Их Брокк вытряхнул на стол, и яблоки покатились, падали они с громким неприятным звуком.

— Лейте.

Вода была холодной, показалось — обжигающей, и Брокк стиснул зубы, сдерживая стон. Кейрен разодрал остатки рубашки на полосы и принялся оттирать сукровицу.

— Терпите уж. Опыта у меня немного…

— Кто?

— Брат. Старший… разрыв-цветы, и… иногда ему требовалась помощь, но всякий раз звать врача, волновать матушку… Просил меня. Сядьте куда-нибудь.