Черный принц, стр. 111
И пробуждение.
Райдо, сидящий у кровати на корточках. Кожаная куртка с меховым воротником. И воротник промок, мех слипся. Волосы тоже дыбом торчат, но это для Райдо нормально.
Он с расческой никогда не ладил.
— Привет, младшенький.
— Ты мне снишься?
— Ага. Надеюсь, не в кошмаре? — Он осклабился. — Расскажи, младшенький, кто тебя обидел?
Улыбаться больно. Но проклятье, до чего Кейрен рад видеть брата. Райдо поможет.
Он сам сбежал.
И поможет. Конечно, поможет.
— Не дури. — Тяжелая, расчерченная шрамами ладонь легла на макушку. — Тебе нельзя вставать.
— Таннис…
Райдо сел на кровать.
— Рассказывай, что случилось. И я попробую ее вытащить. Только сам не лезь, ладно?
— Почему?
— Потому что я не хочу тебя хоронить. — Райдо очень тихо добавил: — Я больше никого не хочу хоронить…
Он слушал. И воды дал, а не кисло-горькой снотворной дряни, чей вкус до сих пор остался на языке. Помог сесть, правда запихнул под спину не только плоскую подушку, но и собственную куртку, оставшись в свитере с красными оленями.
— Я, конечно, знал, что ты у нас еще тот везунчик. — Райдо сел на кровать, прислонившись спиной к стене. — Но чтобы так вляпаться…
— Можно подумать, я нарочно.
Сидеть было больно. Живот тянуло. И в груди, перехваченной широкой полосой полотна, булькало. Кейрен старался отрешиться от странного этого звука, но у него не получалось.
— Не нарочно, это да… Шеффолк-холл, значит… и наверняка уже под колпаком.
— Райдо!
Матушка никогда не удосуживалась стучать. И Кейрен с тоской понял, что теперь сбежать точно не выйдет.
— Доброго вечера, матушка. — Райдо поднялся и одернул свитер. — Рад был тебя увидеть…
— Уже уходишь? — Леди Сольвейг подставила щеку для поцелуя.
— Увы, дела…
— Какие?
— Важные, матушка. Просто-таки неотложные.
— Райдо!
— Да, матушка? Надеюсь, вы здоровы… отцу передавай, что я его люблю, несмотря на то что он упрямый баран…
— Райдо! — Леди Сольвейг чуть смягчила тон. — Где ты остановился?
— У Кейрена.
Матушка нахмурилась и покачала головой. И этот ее укоряющий взгляд, от которого Кейрену становится неловко. Ему в принципе становится неловко, и он пытается поправить полусъехавшее одеяло, ерзает, но каждое движение причиняет боль. И Кейрен стискивает зубы, чтобы не застонать.
— Надеюсь, ты удостоишь нас визитом?
— Постараюсь, матушка… — Райдо поклонился. — А теперь, если позволите… не скучай, младшенький. Надеюсь, скоро свидимся.
Он ушел.
А мама осталась.
— Дорогой, тебе еще нельзя сидеть, — мягкий тихий голос. И перчатки ложатся на край столика, рядом со знакомой плетеной корзинкой. Что в ней? Вряд ли пирожки, скорее домашний мясной бульон с красным вином и специями, матушкино рукоделие и ежедневник с расписанием встреч.
Свежие цветы.
Ваза.
Накрахмаленные салфетки. Посуда, поскольку больничная не годится для Кейрена.
И Кейрен, закрыв глаза, лег.
— Отца очень расстроила твоя безумная выходка. — Матушка что-то переставляла, двигала. Она была рядом, но в кои-то веки близость ее не приносила успокоения. — А у него сердце слабое. Ему доктора запретили волноваться. Ты представляешь, что он пережил, узнав об этой твоей эскападе? Ты едва не погиб, Кейрен!
Матушкин голос журчал. И Кейрен отчаянно тосковал о кисло-горькой травяной дряни, которая подарила бы ему сон. Впрочем, он подозревал, что и во сне у него не получится скрыться от леди Сольвейг. Она умела быть настойчивой.
— Не притворяйся, Кейрен. Я прекрасно понимаю, что ты не спишь. К слову, тебе нужно, наконец, умыться…
— Мама, я сам!
— Конечно, сам. Я лишь немного помогу…
Возражать было бесполезно. И Кейрен смирился.
— Что в городе происходит? — Он принял фарфоровую кружку с бульоном. И без возражений выпил с полдюжины перепелиных яиц, которые с детства искренне ненавидел.
— Ничего не происходит.
— Мама!
— Что, дорогой? Тебе вредно волноваться. И послезавтра мы уедем.
— Что?
— Конечно, я предпочла бы портал, но, к сожалению, прилив не даст открыть. У меня от него мигрени. — Леди Сольвейг произнесла это так, что Кейрен тотчас ощутил чувство вины за мигрени. — А дилижанс для тебя неприемлем…
— Я не уеду.
— Конечно, уедешь, дорогой. — Матушка забрала кружку. — «Янтарная леди» отчаливает утром… жила предвечная, меня от одной мысли ужас берет, но я слышала, что этот… корабль безопасен.
— Дирижабль.
— Все равно.
— Мама, я остаюсь…
Его не услышали.
ГЛАВА 35
Ульне умерла не сама, Марта знала это совершенно точно.
Когда этот пришел, Ульне еще дышала. Она лежала, по-прежнему глядя в потолок, и глаза ее были открыты, а по щеке сползала нить слюны. Марта все время эту нить вытирала, но спустя минуту слюна вновь появлялась. И на кружевной подушке расплылось безобразное пятно.
Но не в этом дело.
А в том, что Освальд появился и, окинув комнату взглядом, велел:
— Выйди.
Вышла. Недалеко, в коридор, в котором бродила тенью Мэри Августа. В черном вся и с четками. Перебирает пухлыми пальцами, точно молится, но в выпуклых глазах ее любопытство.
— Сдохла? — свистящим шепотом поинтересовалась она и, скрутив фигу, ткнула в дверь. — Вот тебе!
Сумасшедшая. Как же быстро в Шеффолк-холле с ума сходят… и Марте стало невыносимо жаль, что ридикюль с печеньем остался в комнате. Печенье ее утешало.
— Я ее ненавижу, — доверительно произнесла Мэри Августа. — Это она все придумала!
— Что придумала?
Три вялых подбородка Мэри Августы дрогнули.
— Эту шлюшку подобрать… я сама могу родить! Я здорова!
Здорова. Вот только Освальд, если и заглядывает в спальню жены, то изредка… тот, другой, в сером костюме, куда чаще, хотя это — тайна. Но тот, другой — слабая замена, пусть и сам думает иначе. Мэри Августе нужен Освальд, а ему на жену плевать. Впрочем, может, и не в ней дело? Мэри Августа некрасива, конечно, но и до нее… а ведь и вправду… были ли у него женщины? И почему это вдруг стало важно?
— Он меня любит, — вцепившись в руку, заявила Мэри Августа. — Только меня! И теперь, когда старуха сдохнет, мы будем жить счастливо!
— Конечно. — Марта осторожно высвободила рукав.
Ждать недолго уже осталось. Не сегодня завтра, а придется надевать черное, Марта же с рождения черный цвет не любила, нет в нем никакой радости.
…в Шеффолк-холле давно позабыли о том, что такое радость.
— Вот увидишь, — свистящий шепот Мэри Августы был полон ненависти, — одна потаскуха сдохла, и вторая сдохнет… все сдохнут…
Ненормальная. Сказать Освальду, чтобы запер ее?
Он открыл дверь и, глянув на Марту так, что сердце обмерло, велел:
— Зайди.
Зашла на негнущихся ногах, вцепившись в измятые юбки, губу закусив, чтобы не заорать. А в комнате Ульне горели свечи… душно было…
— Ты выпустила? — Он стоял, скрестив руки, разглядывая Марту со странным выражением лица.
— Я.
— Откуда узнала?
— Д-давно уже… Ульне… вонять начало… и в библиотеке планы старые…
Никто и никогда не следил за тем, что Марта читала. Они полагали ее глупой и, быть может, в чем-то бывали правы, ей и вправду куда больше нравились истории о любви, чем запыленные тома с чужими скучными мыслями, но…
— В библиотеке, значит. — Он коснулся лица, и Марта выдержала прикосновение. — Планы старые… знаешь, это моя ошибка. Привык к тебе.
Не только он. Все привыкли к глупенькой Марте, что старый герцог, что Ульне… и вот он теперь.
— А камеру чем?
— Он сам…
— Прыткий, значит. Сам… и дальше?
— Через камин.
— Камин… — Он произнес это со странной интонацией. — Что ж, значит, судьба у него такая… ты понимаешь, что убила его?
Убила? Марта никого не убивала! Она выпустила! Помогла!
— И Таннис расстроится, если мы об этом скажем. А ей нельзя волноваться. Вредно. Поэтому что?