Восстание на Боспоре, стр. 55

– Царю Перисаду и всем его друзьям, знатным людям Боспора, – пришепетывает пьяный голос, – будет спокойнее жить под десницей великого Митридата! Великий царь понтийский быстро заткнет рты недовольным! Скифов мы уже разбили, а с мятежными рабами и сатавками – легко справимся. Пусть рабы не гремят своими цепями!

– Верно, верно! – послышался хор голосов. – Поднял головы подлый люд!.. Он все еще ждет Палака, жаждет с его помощью пролить кровь своих хозяев!.. Многие бегут в степи и становятся разбойниками!.. Тяжело стало жить и работать!..

– Когда народ начинает беситься, – мягко и певуче добавил кто-то из приезжих, по-видимому, тот, с тонкими губами, что всюду сопровождает Диофанта, – его лечат кровопусканиями!.. Спартанцы время от времени делали кровопускания илотам, называя это «криптиями». И те становились более покорными.

– Кажется, это так, – вздохнул другой перед самым окном.

Страж даже вздрогнул от неожиданности, хотел соскочить с каменного карниза, но любопытство пересилило.

– Иначе они сами пустят нам кровь…

Все зашумели, заговорили, перебивая друг друга. Стражу под окном легко было представить собеседников, молодых и старых, тучных, с толстыми шеями и худощавых, с голосами низкими, хриплыми, или звонкими, заливистыми, как лай собак.

– В час добрый! – гудел спокойный бас, будто знакомый стражу. – Слава богам, слава царям Митридату и Перисаду, слава стратегу Диофанту! Но ты, Диофант, делаешь ошибку, не оставляя у нас сильного гарнизона! Ибо скифы хотя и отступили, но живы и не укрощены. Они мигом подтупят к нашим рубежам. А им навстречу ринутся крестьяне, как к братьям. И городские рабы едва ли будут спокойны. Они жаждут одного – буйства! И, пожалуй, бунт городских рабов был бы для нас страшнее всего – и Палака и крестьянского разбоя. Они озверели… Уже сейчас надо хватать каждого десятого – и на кол! А то поздно будет!

Опять шум и крики, звон бокалов, случайно задетых рукавом и покатившихся по каменному полу.

Можно было подумать, что во дворце собрались не отцы и радетели царства, болеющие душой о его процветании и народном здравии, но заговорщики и лихие люди – с одной целью: обсудить планы грабительских налетов и убийств.

Волосы зашевелились на голове некстати любопытного стража, а по спине пробежали волны страха, когда он услыхал выкрики, полные злобы. Одни требовали крови «зазнавшихся грязных сатавков», другие предлагали начать массовые казни непокорных, дабы вселить должный страх в толпы рабов и вернуть их на лоно послушания. Отуманенные вином головы забыли осторожность, языки выбалтывали тайные помыслы «лучших» людей Боспора. Угрозы, хвастливые заверения, опасливые предупреждения и жестокие советы смешались в мутном потоке ненависти и трусливой жестокости.

– Боги, не сплю ли я?.. – прошептал воин, чувствуя, что дыхание готово остановиться в его груди.

Он не мог поверить, что это говорят люди, облеченные властью, данной якобы от бога, озаренные мудростью, тоже ниспосланной небом, прославляемые за благородство и справедливость.

Он случайно заглянул в самое запретное место, разгадал самую большую тайну царской власти, понял простую и страшную истину, что у царя и надсмотрщика, у вельможи и палача – одна душа. Самое высокое оказалось самым низким. Впрочем, он уже смутно догадывался об этом. Но лишь теперь убедился воочию в этой чудовищной истине, и последняя искра простодушного преклонения перед царской властью угасла в нем, оставляя в груди чувство обиды и невыносимой горечи. Не пастыри они, а волки в стаде овец! Не отцы народа, а враги его! Не справедливость нужна им, а власть, богатства, дорогие одежды, дворцы, наслаждения! Вот их боги, вот их цель! Они ненавидят народ, доверенный им богами. Они боятся его, хотели бы выпустить ему кровь. Но не могут сделать этого сами, ибо слабы, а поэтому призвали на помощь Диофанта!

Шум стал громче, потом раздался предупреждающей стук по столу чем-то твердым. Голоса утихли не сразу, пока их не охладил скрипучий, недовольный голосок Саклея:

– Расшумелись не вовремя! Не место за трапезой говорить о делах тайных! Пейте и угощайтесь во славу богов и царя нашего! Славьте великого Митридата! Вино создано для веселья! А после вина молодому нужна женщина, а старому – сон… Мудрость же никогда не дружила с хмельной головой. Негоже, если кто услышит ваши горячие речи.

Воин отшатнулся от окна, словно ударенный в лицо, и бесшумно спрыгнул с каменной подножки. Быстрыми шагами стал ходить взад и вперед, обуреваемый мыслями, преисполненный разноречивых чувств – возмущения, злости, надежды и не передаваемой словами обиды за себя, свой народ. То страшное, что он услышал, было подобно внезапной вспышке света, прорвавшей пелену, что застилала ему глаза. Жуткая правда раскрылась перед ним, он в один миг увидел и узнал больше, чем мог бы в других условиях узнать за целую жизнь.

Ему хотелось сейчас же мчаться в степи – к царю скифскому Палаку и упасть к его ногам с мольбой. Скорее, скорее на Боспор! На помощь единоязычному племени скифов-сатавков! Против иноземных палачей и царского Пантикапея! О боги! Царь и все хозяева-эллины слабы, слабы, слабы. Народ сильнее, он мог бы одним ударом смести и царя и всех его приспешников. Но как это сделать?.. О царь Палак, приди к нам!..

– Эй, посматривай! – послышалось из темноты.

– Все спокойно, – пробормотал воин.

– Смотри, Савмак, – ворчливо отозвался Фалдарн, приближаясь, – ты хороший воин, но у тебя слишком много осталось учености. Ты имеешь дурацкую привычку стоять или ходить с выпученными глазами и ничего не видеть. Я подошел – ты и не заметил. Только демон знает, о чем ты думаешь. Воину думать не полагается…

Сотник, ворча и ругаясь, пошел дальше осматривать караулы. Савмак продолжал передумывать услышанное, и оно представлялось ему все более чудовищным и ненавистным. В его душе бушевала буря. Он в этот час трижды возненавидел Перисада и все царское окружение, его захватило это жгучее чувство, уже не новое для него, но теперь отлившееся в наиболее яркую и определенную форму. И вместе с ненавистью росла решимость, жажда действия, борьбы…

Ночь покрыла все, но ненадолго. Взошла луна, мрак рассеялся. Стены дворца, колонны храмов и зубцы стен акрополя выступили отчетливо и выглядели белоснежными.

– Эй! – опять послышался голос Фалдарна. – Ты не уснул, Савмак? Сейчас тебя сменят.

– Я не сплю.

– Хорошо! – Сотник зевнул, его зубы блеснули лунным серебром.

9

В склепе сумрачно и становится все темней. Серый тусклый поток света слабо проникает сюда через узкий вход. Человек входит бесшумно и уверенно, как в собственный дом. Ставит на пол небольшую ношу и начинает прилаживать на уровне головы факел, вставляя его в кольцо, ввинченное в стену. Потом долго высекает огонь и, раздув трут, старается запалить сухую траву. В темноте становится виден его нос, потом губы и сосредоточенные глаза. В углу слышатся шуршание сухих листьев и сонный зевок.

– О, – удивляется вошедший, – ты уже здесь, Атамаз! Отсыпаешься?

– Охо-хо!.. Вздремнул немного. Сон заменяет пищу. Хорошо тебе, царскому конюху, всегда сыт и спишь сколько хочешь. Свободный человек.

– Нет, брат мой, не шути. Вольноотпущенник у царя – тот же раб. Сплю я, правда, достаточно. Но насчет еды – сам промышляю. Спасибо, на кухне друзья, так куски дают, что остаются. Иногда даже лучшие.

– Ну? Неужели лучшие? И вино дают?

– Иногда и вино… Вот я принес, попробуй.

Атамаз при упоминании об еде и выпивке быстро вскакивает и, разминаясь после сна, смеется. Факел освещает его черное от ветра и солнца лицо с жидкими усами и бородой цвета прошлогоднего сена. Косые, козлиные глаза смотрят все с той же лукавой и язвительной насмешкой. Но лучи черных и острых морщин возле глаз, преждевременная сухость уже не юношеского лица, жилистая шея и ширококостная, нескладная фигура свидетельствуют, что минувшие годы прошли не в забавах, а в труде и нужде, закалили этого не избалованного жизнью человека.