Восстание на Боспоре, стр. 37

Они были переправлены через пролив еще в дни его бракосочетания с Алкменой в качестве ее личной охраны.

– Фракийцы не испугаются дандариев. Они дандариев много раз бивали раньше и презирают это племя. Но, государь, стоит столкнуть фракийцев с дандариями, как начнется такая потасовка, что мы не удержим в руках ни рабов, ни крестьян. И ты словно забыл про скифов Палака. Они мгновенно нагрянут к нам.

– Что же ты советуешь? – хмуро и устало спросил царь.

Его все это подавляло. Как не похожа эта печальная действительность на его юношеские горделивые мечты!

– Наши силы ослабли, – скрипел своим скучным голосом Саклей, – наша казна не пополняется. Города совсем обнаглели. Надо опять просить царя Митридата – пусть он поможет нам. Хотя и он не сделает этого даром. Он уже получает нашу пшеницу за бесценок, а то, что дал в долг, растаяло.

– Опять просить у Митридата золото взаймы?

– Опять, но одного золота мало. Надо просить помочь нам войсками против Палака.

Перисад вздохнул и поглядел на царицу. Та стояла у окна, полуприкрыв лицо белым покрывалом, но не пропускала мимо ушей ни одного слова.

– Мы и так должны много понтийскому царю. Теперь нам с ним и тремя урожаями не расплатиться… Скажи, Саклей: почему мы так быстро беднеем? Откуда брали деньги наши предки?

Саклей поднял кверху свои маленькие чистые ручки и сотворил молитву.

– В те времена, – ответил он, – хлеба собирали с полей больше, а съедали его в самом царстве куда меньше. Ибо меньше было рабов, меньше наемников. Хлеб шел на продажу, его покупали Афины по выгодным для нас ценам. Тогда к нам шли корабли отовсюду. Одни везли лес, другие халибское железо, третьи синопское масло, четвертые финикийские ткани и египетские украшения. Из Лаконии нам привозили прекрасное оружие, а из Хиоса – сладкие вина. А увозили от нас крупнозернистую пшеницу, чудесные рыбные маринады и соусы, воловьи кожи и шерсть, мед и белокурых северных рабов. Сейчас оскудел наш рынок, урожаи упали, Рим захватил Элладу, мать нашу. А Митридат навязал нам свои условия торговли, маловыгодные для нас. Каждый город раньше нес в пантикапейскую казну свою лепту, ибо царю было положено взимать пошлину в тридцатую часть стоимости товара. А сейчас? Все кинулись обделывать свои дела, минуя тебя, царь. В том числе и тесть твой Карзоаз. Испокон веков Феодосия и Танаис тяготились царской властью, а фанагорийский лев хотя и подчиняется пантикапейскому грифону, но рычит и не иначе как хочет общипать с него перья!

При последних словах царица издала легкий крик. Оба мужчины с удивлением повернули головы. Алкмена стояла, сбросив покрывало с плеч. Ее красивое лицо было искажено, щеки пылали, глаза стали огромными, меж алых губ с непередаваемой злостью сверкнули зубы. Саклею показалось, что она сейчас бросится на него и начнет кусать его и царапать. Перисад в изумлении раскрыл рот, желая что-то сказать. Но царица огромным внутренним усилием подавила вспышку ярости, лицо ее приняло безмятежное выражение, она улыбнулась мужу и опять стала смотреть в окно, навстречу веселым солнечным лучам.

– Мы сократили хлебные выдачи воинам, – продолжал Саклей, делая вид, что ничего не заметил, – но уж очень много нахлебников, всех не прокормишь.

– Надо убавить пайки рабам.

– О, – Саклей сделал испуганное лицо, – рабские пайки так малы, что, сократив их, мы вызовем немедленный бунт.

– Надо поискать зерно в ямах у крестьян. Они припрятали хлеб.

– Уже делаем это. Но и у крестьян ничего нет. Постарел наш Боспор, великий царь. Предкам твоим жилось куда вольготнее. Проще все было и выгоднее.

– А как подарки Палаку?

– Со дня смерти Скилура не возили.

– И не возить!

– Тогда надо торопить Митридата с помощью. Опять направить послов.

– Это дело. Но не угрожает ли нашей независимости такая помощь Митридата? Не унижает ли моей царственности? А? Может, что-то мы и сами в силах сделать? Как-то укрепить дружины, расплатиться с ними?

Саклей сделал неопределенный жест. Потом напомнил:

– Если мы заберем суда Фанагории и их товары – мы расплатимся с теми фракийцами, что стоят у ворот, и заставим их нести службу.

Алкмена кусала губы. Выждав, когда царь бросит в ее сторону взгляд, сделала жест, как будто ей что-то вдруг пришло в голову.

– О мой царственный супруг, я виновата перед вами.

Оба мужчины вопросительно уставились глазами на красивое, улыбающееся лицо царицы.

– В чем, Алкмена?

– Я забыла сказать вам, что мой отец и фиас навклеров Фанагории посвящают Посейдону свои прибыли и уже сейчас вносят в храмы Пантикапея две тысячи золотых.

Это был верный удар. Саклей сразу сморщился и закивал головой, как бы приветствуя такое решение Карзоаза. Алкмена пронзила его пылающий взором, в котором горели торжество и ненависть. Перисад вышел из тягостного состояния, словно избавился от тяжелой ноши. Он усмехнулся и расправил сутулую спину.

– Карзоаз благочестив. Боги не оставят его. Передать ему, что приносящий в храм – уносит из храма счастье и долголетие. Я буду счастлив увидеть его в храме Посейдона, а также у алтаря Аполлона, жрецом которого являюсь.

Саклей молча поклонился.

– А корабли фанагорийские после возврата всего, что было взято с них, отпустить с миром! Ты слышишь, Саклей?

– Слышу, государь, и повинуюсь. А как в дальнейшем?

– На дальнейшее будет моя воля. Но пропускать или задерживать корабли – только с моего ведома! Будут ли это корабли фанагорийцев или… танаитов.

Царь погрозил пальцем и усмехнулся. Равновесие вернулось к нему. Он заявил, что не прочь позавтракать той змеевидной рыбой, о которой Аристотель сказал, будто она рождается из земли и воды.

Саклей понял, что прием окончен, и после двух поклонов исчез. Царственная чета продолжала беседу в необычайном мире и согласии. Однако Алкмена понимала, что ее победа дела не решает, и уже обдумывала последующие шаги, направленные против Саклея. Ей было очевидно, что лохаг оружия не сложит.

5

У ворот акрополя, несмотря на ранний час, собралась толпа фракийских наемников. Мягкий эллинский говорок заглушался мужественной фракийской речью, слышались и скифские слова, вошедшие в обиход грубых вояк, готовых поднять оружие против кого угодно, лишь бы их работа хорошо оплачивалась хозяином. Чубатые воины, коренастые и крепкие, как дубы, размахивали тяжелыми мужицкими руками, способными мертвой хваткой держать ясеневое древко окованного копья или нарезную рукоять меча-тесака. Сейчас они громко и возбужденно обсуждали свои дела. Однако ни на одной выпуклой груди не сверкали панцирные бляхи, а железные руки-тиски были по-праздничному безоружны.

Сотники Клеобул и Антифил стояли в стороне и, важно поглаживая бороды, степенно беседовали. Лишь выразительные взгляды в сторону шумной вольницы выдавали их волнение и озабоченность. Оба сотника были эллины-боспоряне, назначенные царем, дабы обеспечить руководство своевольными наемниками-чужеземцами, беспощадными в бою, буйными в веселье и строптивыми и дерзкими во всех случаях. Но сплоченные фракийцы никогда не признавали царских сотников своими военачальниками, а смотрели на них всего лишь как на хозяйских ставленников, причем хозяином называли боспорского царя.

И сейчас, не обращая внимания на царских воевод, стучали кулаками в ворота акрополя и зычными голосами требовали оплаты.

– Эй, открывайте! Кто там есть, привратники, стражи!.. Мы же не враги царя, а его защитники и пришли к нему, как к нашему хозяину, с просьбой…

Старшина Мандрагор являлся подлинным командиром буйного войска. Он возглавлял вооруженную артель и, хотя был подчинен лохагу Саклею и его сотникам, в действительности независимо и самостоятельно распоряжался дружинниками, являясь для них и строгим военачальником и старшим товарищем, облеченным доверием всей артели. Высокий и довольно мрачный на вид детина, он сердито хмурил брови и, встречаясь с воином, придирчиво ощупывал его строгим взглядом. Всегда находил какую-нибудь неисправность. У одного хлябал ремень и меч бороздил землю, у другого мухи засидели шлем, третий опустил голову и ссутулился, что никак не подобает храброму воину. С утра до ночи, а часто и ночами ходил этот человек по казармам, присутствовал на учениях, проверял снаряжение идущих на стражу или выезжающих в деревни с дозором, появлялся тут и там, никогда не прощая никому его промаха или недоделки. Бывало, бил палкой или ножнами тяжелого меча молодых воинов, а старых бранил и обещал довести их проступок до сведения всей дружины и даже сообщить на родину на позор всему роду и племени.