Восстание на Боспоре, стр. 35

2

После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей и листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев и бежали куда глаза глядят.

Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь на его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.

Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчинить себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые и оседлые единоязычные племена.

Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему и запустевают поля.

Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.

Эта возросшая симпатия крестьян к степным собратьям была проявлением неизлечимой болезни, грозившей ослабить и даже погубить державу Спартокидов. На дорогах страны стало неспокойно, останавливали, грабили, убивали. Впрочем, грабежи стали нередки и на улицах Пантикапея. Горожане крепче запирали двери своих домов. Охрана рабов становилась все более затруднительной, производство рабских мастерских неуклонно падало, хотя удары бичей надсмотрщиков участились. Пытаясь сохранить хлебную торговлю, власти уменьшили пайки рабам. Это привело к волнениям среди невольнической массы и грозному ропоту «двуногих скотов», доносившемуся до царского дворца. Коридоры последнего заполнялись тревожным подземным гулом, вселявшим в сердца правителей растерянность и страх, толкая одновременно их на необдуманные и жестокие меры.

Недовольство проникло в ряды наемников, не получающих оплаты и хорошего корма. Волновалась пантикапейская эллинская община, недовольная дороговизной, падением торговли и ростом налогов. В городах Боспора, таких, как Фанагория, Феодосия, Танаис, ожила тяга к былой независимости. Торговцы, землевладельцы и знатные семьи этих городов стали требовать права беспошлинной торговли с иностранцами и уже посылали корабли за море, минуя Пантикапей, и принимали у себя заморских купцов, не платя положенной пошлины в пользу Пантикапея.

Монопольное право Пантикапея торговать хлебом с иными странами нарушалось. И огромные барыши, что раньше попадали в сундуки царя и его друзей, теперь обогащали фанагорийцев и танаитов, к великой досаде Перисада и пантикапейских воротил. Попытка возложить бремя налогов на пантикапейцев и тем возместить эту утрату вызвала со стороны горожан громкие протесты, даже шумные выступления на площадях.

В храмах шли моления. Аристопилиты заседали в царском дворце и в бестолковых прениях твердили одно и то же – что угроза скифского вторжения растет с каждым днем, что, взяв Херсонес, Палак немедленно возьмется за Боспор. Положение становилось отчаянным, требовались какие-то срочные меры – но какие?

Раньше, когда процесс упадка Боспора едва начинал чувствоваться, цари его пытались опереться сначала на Афины, потом на Рим. Но Рим далеко, и ему не до маленького северопонтийского государства. И если народ угнетенной хоры с надеждой обратил свои взоры на запад, где царствовал сколотский царь Палак, то властители Боспора, напуганные активностью Скифии и собственными неурядицами, искали поддержки на юге, в Малой Азии. Там в Синопе всходило новое светило рабовладельческого мира – Митридат Шестой. Хитрый и жадный царь. Но лишь он один мог помочь Боспору оборониться от степных орд и удержать в ярме строптивый народ и рабов.

Однако и Митридат далеко за морем. У него большие планы и много неотложных дел. Он не спешит с помощью. А Палак уже штурмует Херсонес и многозначительно посматривает на Боспор. Сегодня-завтра падет Херсонес, орды Палака хлынут к границам царства Спартокидов.

«Устоим ли?..»

Вот вопрос, который волновал в те дни каждого боспорского гражданина.

3

«Устоим ли?» – с этим вопросом в голове после бессонной ночи вышел из своих покоев Перисад, злой и раздраженный. Он отвернулся от завтрака, выпил фиал вина и стал расхаживать из утла в угол.

За недолгие годы царствования ранее жеманный и всегда нарядный Перисад стал небрежным в одежде, желчным и раздражительным, словно диадема отравила его ядом, заключенным в ее золоте и самоцветах.

Жизнь на троне оказалась гораздо более прозаической, нежели он мог предполагать.

Груда дел и неприятностей, в том числе и мнимых, опустилась на его выю как непосильная ноша, и он сразу осел под ее тяжестью. Здоровье пошатнулось. Царь ссутулился, осунулся, резкие штрихи морщин как бы отрезали его нос от ввалившихся щек, а на лбу всегда играла складка, придавая ему выражение испуга. Он все чаще скалился и морщил нос, показывая почерневшие зубы. И никто не мог сказать, смеется ли царь или его гримаса предвещает взрыв неожиданного гнева. Не было Камасарии, которая одна могла сказать ему: «Не морщи нос, дружок. Это очень некрасиво. И откуда ты взял эту гримасу?»

Людей он рассматривал в упор, словно пытаясь изучить подробности их лиц и одежды, мог внезапно рассмеяться мелким деревянным смешком или сделать такое колкое и нескромное замечание, которое вызывало смущение и неловкость у всех окружающих.

Ходил он быстро, дергая плечами. Царские облачения носил не торжественно и величаво, как в начале царствования, но словно стараясь подчеркнуть свое пренебрежение к нарядам и церемониям. На молениях и торжественных встречах крутил головой, почесывался, зевал или вытягивал шею, показывая острый кадык.

И несмотря на то, что речи царя всегда были остры и едки, отражая его возбужденную душу и язвительный ум, знатные люди Боспора многозначительно переглядывались и покачивали головами в знак того, что им все ясно и понятно.

– Нет, видно, проклятие висит над Спартокидами, – говорили в доверительных беседах вельможи, – и оно старит тело и сушит душу нашего царя, да вознесут его боги на вершину славы! Смотри, как бы у него не начались припадки!..

Саклей вызывал придворного лекаря Эвмена и строго спрашивал его насчет царского здоровья. Тот с важностью выслушивал вельможу, потом думал, выпятив нижнюю губу, и, подняв палец вверх, изрекал:

– Известно, что в таких случаях хорошо есть мясо оленя, убитого одним ударом. Лучше, если оленя затравит и убьет сам царь. Ему нужно чаще ездить на охоту и потеть на степном ветре.

– Ага!.. Ну, а питье какое ему потребно?

– Я буду давать ему териак перед сном.

Однако териак действовал на нервного царя лишь в начале ночи. После первых петухов он просыпался, начинал мучиться мрачными мыслями, боролся с воображаемыми опасностями, угрожал врагам, потрясая в темноте костлявыми кулаками. К утру поднимался с постели совершенно изнуренным. Так было и в этот раз.

– Устоим ли? – шептали сухие губы, повторяя вопрос, что не давал ему спать большую часть ночи.

Раскрылась дверь, и вошла прекрасная царица Алкмена.

После обычных приветствий Перисад сказал, что он занят делами.

– О мой муж и государь! – склонилась пышной прической Алкмена, поднимая на царя свои полные истомы и внутреннего пламени глаза. – Неужели ты так занят, что не можешь уделить мне одну минуту? Ко мне приехали из Фанагории, зовут меня домой – развлечься среди садов с друзьями детства. Но у меня один дом – твой, один друг – ты сам. И я не хочу покидать Пантикапея. Хотя далеко не все относятся ко мне с подобающей любовью.