Восстание на Боспоре, стр. 172
Он обвел всех своими острыми зеленоватыми глазами и добавил:
– А кроме того, я замечаю, что силы врага слабнут. Если мы продержимся еще несколько недель – мы победим!.. А вот Гликерию следует отправить. Ей тяжело здесь.
Гликерия сквозь слезы взглянула на Атамаза и Бунака, превозмогла себя и, подойдя к Савмаку, порывисто обняла его всклокоченную голову.
– Нет! – решительно ответила она. – Нет, Савмак! Без тебя я никуда не поеду! Если победим – наше счастье, а погибнем – так вместе! Видно, от судьбы не уйдешь. Я буду сражаться с тобой рядом до конца!
Савмак положил на стол кусок сыру, отодвинул хлеб и поднял глаза на жену. Неожиданная теплота разлилась по его лицу, глаза стали влажными. Глубоко вздохнув, он прижался небритой щекой к ней и без слов пожал ее руку.
Гликерия почувствовала, как ее охватывает внезапная слабость. Она опустилась на скамью, прошептав:
– Никто и ничто не разлучит нас! Твоя судьба, Савмак, стала моей судьбой!..
Она откинула голову, словно в забытьи. Теперь стало видно, как она осунулась и подурнела. Шея исхудала, на лице застыли скорбные складки, отражающие мучительное душевное усилие. Чувство обреченности, покорности неизбежному, отраженное в ее глазах, свидетельствовало о непосильной тяжести ударов, нанесенных ей судьбою. Она чувствовала себя бесконечно более слабой, чем Савмак, но его уверенность и стойкость придали ей силы если не противостоять лавине событий, готовых поглотить все, то принять решение оставаться рядом с любимый до неизбежного конца. Там, за пределами их отношений, среди повстанцев или в стране врагов, уже не было никого и ничего, что могло бы стать ее опорой. Вокруг расстилалась сожженная, мертвая степь. Прошлое представлялось страшно далеким, воспоминание о нем рождало тупую боль. Все, что она считала когда-то нерушимым, прекрасным и вечным, оказалось красивой, но непрочной декорацией. Ураган восстания разметал эту декорацию, обнажив нелепую и страшную правду жизни. Старый мир, в котором она родилась и выросла, оттолкнул, оскорбил ее, растоптал ее девичью честь и сломил ее староэллинскую гордость. Она теперь ненавидела его. Круговорот неслыханных событий и новых людей вознес ее высоко, но она не верила в него, да и не могла его понять… Что осталось у нее?.. Только он один, удивительный и любимый, простой и желанный Савмак, с которым она впервые узнала счастье!
– Кто хочет хорошо драться, – послышался негромкий голос Бунака, – тот должен много есть! Ешьте, друзья, а то вы ослабнете.
– Что верно, то верно! – весело отозвался Атамаз, садясь за стол. – Давай, Бунак, что тут я могу съесть, не обижая других?
– Садитесь все за стол, – сказал царь, – посидим минуту, как когда-то…
7
Несмотря на мужество предводителей и беззаветную храбрость бывших рабов, враги сумели обойти их со стороны моря, а затем вклиниться между двумя половинами их войска, так что Атамаз со своими отрядами оказался отрезанным от Железного холма. Это тоже составляло часть плана Диофанта.
Атамаз собрал самых сильных бойцов и лез из кожи, стремясь прорваться обратно к Железному холму, штурм которого продолжался день и ночь, сутки за сутками.
– Братья! – призывал он сиплым голосом. – Надо выручать царя нашего! Соединимся с ним и будем вместе пробиваться в степи!
Но железная пехота врага оказалась стеной, о которую разбились все усилия повстанцев. Измотанные и поредевшие отряды Диофант пополнял городскими гоплитами, ужасаясь потерям своих войск и неослабевающему, бешеному сопротивлению рабов. Он понимал, что сейчас, как это было и в войне с Палаком, решается судьба всех завоеваний Митридата в Северном Причерноморье, решается и его личная судьба. Понтийский полководец твердо решил в случае поражения умереть на поле боя. Силы его войска убывали, ярость рабов росла. Если бы сейчас повстанцы получили поддержку, они смогли бы вернуть все потерянное.
Были спешно сняты с кораблей тяжелые камнеметы и поставлены против крепости на Железном холме. Они били в стены укрепления огромными камнями, метали горящие амфоры с земляным маслом. Повстанцев разили стрелами из гастрафетов, забрасывали свинцовыми шарами из пращей. Пламя пожара охватило все надворные постройки. Казалось, что башни последнего убежища рабского царя плавают в огненных облаках. Красные языки пламени лизали каменные стены.
Диофант с обгорелой бородой, уже неоднократно раненный, но еще полный энергии, появился среди херсонесцев, таранивших главные ворота крепости. Он привел с собою более двухсот черных от грязи и копоти солдат, в которых никто не признал бы воинов гордой армии Митридата.
Херсонесцы окружили стратега. Среди них выделялся своим высоким ростом бывший раб Олкабант, рядом виднелись молодые, но истомленные лица Гекатея, Ираниха и других недавних эфебов, теперь зрелых мужей.
– Херсонесцы! – загремел хриплым, чужим голосом Диофант. – Говорю вам – сейчас или никогда! Сломим шею бешеным рабам, отрубим голову дракону смуты! Все на штурм, не щадить никого, в плен не брать! Добудьте лишь одного человека живым – царя рабского Савмака! Награда будет великая!
Появились дандарии с Олтаком.
– А ну, покажите себя! – обратился к ним полководец. – Или дандарии хороши лишь в войне с невооруженным народом?.. Вот это настоящая война, это праздник храбрых! Вперед!
Он сам пошел впереди войска, страшно вращая выпуклыми, бычьими глазами. Раны его горели, холодный пот струился по телу, хотелось пить. Но понтиец зажал свои чувства в кулак, напряг все силы, решив сломить упорство осажденных или погибнуть, сражаясь. Сейчас или никогда!
– Вперед!.. Вперед!.. Эй-ла!.. Вперед, эфебы!..
Слышались ругательства и разноязычные племенные кличи. Воины были озлоблены, и теперь никто не мог ждать от них пощады.
Начался последний штурм. Навстречу нападающим летели камни и стрелы, горящие поленья, обернутые осмоленными тряпками. Раненые, обожженные и убитые устилали путь. Через несколько часов адского труда ручными таранами проломили ворота. Из пролома вырвались клубы едкого горячего дыма, почти ослепившего всех.
Двор имения-крепости утонул в удушливой мгле, отовсюду полыхало жаркое пламя. Схватка во дворе приняла небывало ожесточенный характер. Бойцы потеряли облик человеческий. Они уже не кричали, а хрипели, рычали, визжали по-звериному. Противники рвали один другого зубами. Смертельно раненные волочили за собою вонзенное в тело копье и, убив врага, падали замертво.
Многие из тех, кто побывал в этой битве и остался в живых, навсегда потеряли способность шутить и смеяться.
Диофант надсадно и умоляюще, словно сквозь рыдания, кричал, размахивая секирой, выхваченной из рук убитого:
– Бей!.. Руби!.. Не щади!..
Слезы лились из его глаз, но он не замечал их. Лучшие воины десятками валились на плиты двора, рассеченные топорами, пронзенные копьями, изувеченные ударами дубин.
Полководец выбежал из ворот и начал кликать на подмогу всех раненых и подбитых, еще стоявших на ногах. Воины, зажимая раны, как ошалелые бродили по полю боя в поисках тыквенных фляг с водою на поясах убитых. Нередко, наклонясь, падали и уже не вставали.
– Именем царя Митридата! – высоким плачущим голосом сзывал Диофант. – Под страхом казни повелеваю вам взять копья и идти в бой!
Набралось несколько десятков человек. Они, охая и хромая, последовали за стратегом во двор крепости, где все кипело, как в гигантском котле.
Были посланы конные в Парфений за подкреплением. Диофант приказал всем, кто может носить оружие, немедленно высадиться с кораблей и следовать бегом к Железному холму. В Пантикапее собирали горожан, способных носить оружие.
Обнажить соседний участок, где шла яростная потасовка с отрядами Атамаза, стратег не решался. Стоило ослабить там кольцо окружения, и атамазовцы прорвались бы на помощь своему царю.
Ночь отступила перед пламенем пожаров. К утру прибыло подкрепление с кораблей. Прибывшие сначала опешили при виде того, что творилось здесь. Трупы лежали кучами. Камни падали на раненых и смешивали их с землей. В лицо свежим бойцам ударил дух дерущей в горле гари, тошнотворной смеси запахов крови и выпущенных внутренностей.