Великая Скифия, стр. 82

Ханак смотрел и говорил так искренне и простодушно, что все засмеялись. Красота и здесь заворожила всех.

– Гм, славный мальчишка! Прямо персик! Надо бы вздуть тебя, ну да ладно, отпустите его!

– Но есть приказ совета, – вмешался хмурый Агафон, – всех задержанных направлять в башню до разбора.

– Что? Персика-то в башню? Не надо! Завтра я скажу Дамасиклу, он сам разберется, без башни!

– А я думаю, Бабон, что ты просто пьян! – не унимался Агафон. – И завтра будешь жалеть, что отпустил раба!

Бабон подумал. Оглядев всех присутствующих, сказал:

– Добро, отправим раба в башню. Выдели, Бион, одного воина, он доведет персика до башни. Будет жаль, если такой мальчик попадется в руки других. Впрочем, подожди, я сам провожу его и сдам прямо в руки властей.

Он ушел вместе с воинами. Эфебы оживленно заговорили. В кабачке снова стало шумно. Смех эфебов разносился далеко по темной уличке, на которой находился подвал Тириска.

5

В трапезной Дамасикла собрались те, кто держал в своих руках верховную власть в Херсонесе: Миний, Агела и хозяин дома.

Ни вкусных яств, ни дорогих вин не стояло перед ними. Известно, что выпитое и съеденное отяжеляет мысли и притупляет внимание. Архонты собрались не для приятного времяпрепровождения. Их лица суровы и сосредоточены. Они не замечают, что угли в камине уже подернулись серым пеплом, а светильники коптят.

Держал речь Минин. Он говорил, как обычно, весьма обстоятельно, подкрепляя свои доводы широкими жестами.

Дамасикл был не в духе, но старался скрыть это. Его очень беспокоило отсутствие Ханака, к которому он привязался с болезненной и ревнивой старческой страстью.

«Уже полночь… Куда он мог деваться? – спрашивал себя Дамасикл мысленно, поглядывая в сторону двери. – Юноша становится мужчиной, все более познает жизнь и начинает чувствовать иные желания, чем любовь к своему хозяину. Я держу его при себе, балую его, он не знает никаких неприятностей, не ведает, что такое труд, и совсем не понимает, что он всего лишь раб и его беспечальная жизнь зависит от моего к нему расположения… Он забыл тот день, когда я случайно увидел его, маленького и жалкого, на борту рыбачьей лодки. Он перебирал детскими руками скользкую рыбу, и его красные пальчики не гнулись от холода. Грубый рыбак кричал на него и не жалел тумаков, заставляя работать быстрее. Но я, зная толк в человеческом товаре, сразу понял, что мальчик вырастет красавцем, и купил его за пять монет… Он забыл это. А ведь я могу снять с него красивые одежды и опять послать его в порт мыть палубу корабля, заваленную вонючей рыбьей чешуей. Могу заставить убирать нечистоты. Но не делаю этого. Однако он не ценит моей доброты, не хочет боготворить своего благодетеля. Может, я ему противен?.. Или он нашел себе зазнобу?.. Лукавый раб! Ты забываешь, что только моя наследственная слабость, тяготение к юношеской красоте, да твоя обольстительная внешность помогают тебе занимать в моем доме положение любимца и баловня. Ты – красивая кукла, украшающая мой дом. Но смотри же, не искушай моего терпения, да не познаешь страшной участи раба!..»

Такие мысли бродили в голове секретаря, разжигали его подозрительность, заставляли его принимать жестокие решения, представлять мысленно, как раб-баловень уже поздно поймет свою ошибку. Легкомысленный юноша будет пытаться вернуть расположение и любовь хозяина, но хозяин отвернется от него, навсегда закроет перед ним двери своего сердца, даст ему в руки черпак и пошлет на задний двор вычерпывать нечистоты из помойной ямы. Вот тогда он поймет многое!

Внешне Дамасикл сохранял обычное спокойствие, с неизменной любезностью и улыбкой слушал гостей и отвечал им.

– …если даже скифы ворвутся в город – это еще не конец Херсонеса, – продолжал Миний свою речь. – Весною прибудет флот Митридата и освободит нас!.. Главное – это сохранить богатства наши! Вот если скифы разграбят наши сокровища, тогда мы станем нищими, а нищий, чтобы прожить, должен просить кусок хлеба или продать себя в рабство… Наше золото – наша жизнь! Нужно надежно спрятать его на случай временного подчинения врагу, если боги допустят до такого унижения и несчастья наш город.

– Есть еще условие нашего спасения. – отозвался Агела, – это сохранность састера. Все жители города знают, что Херсонес нерушим, пока богиня с нами.

– Это верно, но ксоан Девы мы не можем зарыть в землю или унести куда-то из храма. Исчезновение богини сразу будет известно всем и вызовет в народе уныние. Тогда, чтобы успокоить народ, мы должны будем сказать на площади, куда мы спрятали богиню, а попутно огласить, что вместе с нею мы спрятали и драгоценности. А узнает народ, узнают и скифы. Вся степь будет знать, что херсонесцы зарыли свое богатство, и, войдя в город, разрушат все здания в поисках клада!..

– Састер – наше величайшее сокровище, – с обычной невозмутимостью возразил Агела, – без которого Херсонес не может существовать! Састер – живая душа полиса, и мы прежде всего другого должны думать о его сохранении! Если нам придется временно покориться варварам, то не только наши сокровища привлекут жадных номадов, но и наша богиня. Они хорошо знают, что у нас самое дорогое, и поспешат отнять его!

Минин досадливо засопел.

– Это истина, почтенные мужи, – отозвался Дамасикл, отрываясь от своих мыслей, – царь Агела, как всегда, видит все стороны дела. И земную и божественную. Потеря ксоана Девы – это потеря веры, всеобщее уныние, распад полиса… Но, Агела, ведь састер деревянный, небольшой. Его всегда можно унести одному человеку в безопасное место. Спрятать его легко. А вот пифосы с золотыми монетами, слитки золота и серебра, драгоценные вазы из храмов – все это нужно убрать заблаговременно.

Доводы секретаря были приняты. Трое архонтов подробно договорились, как спрятать драгоценности города, куда их перенести и как сохранить в тайне это предприятие.

Вошла Василика, рабыня, ведавшая кухней.

– Господин, – доложила она, – вооруженный воин и женщина просят срочно допустить их к тебе. Зачем – не знаю. Воин назвал себя Бабоном, сыном Марона.

– А, это хабеец, что привлек внимание народа своим посвящением Деве!

Дамасикл велел провести Бабона на заднюю половину дома, куда направился и сам.

Он встретил поздних посетителей у закопченного очага, рядом со столом, заваленным грязной посудой.

Бабон поклонился.

– Великий архонт! – начал он с важностью человека, хватившего изрядно. – Я, Бабон из Хаба, пришел приветствовать тебя!

– Хорошо, спасибо. Знаю, что ты храбрый воин и благочестивый гражданин. Ты, видимо, в ночной страже?

– Да, почтенный Дамасикл, я несу стражу, хотя моя рана еще не совсем затянулась… Засвидетельствуй это… Все мои предки отдавали силы и жизнь за полис.

– Это похвально, Бабон. Но ты, кажется, перед стражей пил вино?

– Нет, уважаемый секретарь, я не пил вина перед стражей. Но меня очень любят эфебы, они почти насильно затащили меня в погребок Тириска на чашу вина. Можно ли было отказаться?

– Ага! А кого ты привел ко мне? Свою возлюбленную?

В голосе Дамасикла зазвучали вотки раздражения. Приход пьяного воина, по-видимому, был пустым капризом, возникшим под влиянием винных паров. Но терпимость к поступкам и просьбам людей, независимо от их общественного положения и достатка, была отличительной чертой демократического общественного деятеля античности. Кто хочет быть популярным и всегда рассчитывать на симпатии масс, тот не должен никем гнушаться и не восстанавливать против себя даже самого последнего гражданина полиса.

Поэтому Дамасикл быстро подавил вспышку гнева.

– Нет, это не моя возлюбленная, – отвечал не спеша Бабон, – эту птичку мои ребята задержали на улице и совсем было собрались отвести ее в башню. Но я вместо башни привел ее к тебе. Не забудь, Дамасикл, я сделал это, желая отвести от твоей головы неприятность, хотя сам нарушил закон… А ну, персик, откройся!

Ханак откинул капюшон и со смехом протянул руки к своему хозяину.