Путеводитель по оркестру и его задворкам, стр. 16

Когда дирижер на репетиции останавливает оркестр, необходимо как можно быстрее остановиться, а издавать звуки всуе считается неприличным. Лучше всего эту позицию сформулировал концертмейстер, боровшийся за тишину в оркестре: «Ни одной ноты бесплатно».

Каждый музыкант в душе педагог. Именно поэтому особенно трудно, но совершенно необходимо всячески подавлять в себе желание научить чему-нибудь коллегу и объяснить ему, как правильно. Подобные вещи допустимы только по отношению к близким друзьям — тихонечко, в уголочке, в обстановке глубочайшей приватности, предваряя венок советов по-восточному цветистым предисловием и всяческим расшаркиванием.

Ни на репетиции, ни тем более на спектакле или концерте нельзя оборачиваться в сторону облажавшегося коллеги. Это правило эквивалентно тому, в котором истинный джентльмен никогда не подаст вида, даже если заметит, что с его вилки сорвался маринованный гриб и улетел в декольте даме напротив. Исключения представляют какие-либо яркие неожиданности, не наносящие ущерба профессиональной репутации исполнителя. Например, с грохотом упавший пульт или зазвонивший мобильник.

Наоборот, ярко сыгранное соло влечет за собой ободрительное похлопывание рукой по своей ноге. В силу того, что вторая рука занята инструментом, а аплодисменты одной ладонью приняты только в практике дзен. В наиболее масштабных случаях коллеги подходят с поздравлениями после концерта (спектакля).

Исключения из этого правила чаще всего связаны с традициями коллектива, и если отношения выстроены по образцу серпентария, то и внешние проявления могут быть несколько иными.

Много лет назад оркестр Большого театра под руководством Александра Лазарева исполнял Восьмую симфонию Шостаковича. В ней есть большое соло английского рожка. Такое масштабное, что после окончания произведения дирижер поднимает солиста на поклоны публике. Как валторниста в Пятой Чайковского, как кларнетиста во Второй Рахманинова, как скрипача в «Шехеразаде» Римского-Корсакова. А тут не поднял.

Коллектив отреагировал в лучших советских традициях: коллеги начали обходить рожкиста стороной и перестали здороваться. Через несколько дней на репетиции Лазарев при всех обратился к рожкисту: «Ленечка, извините меня ради бога! У меня на концерте была температура тридцать восемь, я просто ничего не соображал. Спасибо вам большое и извините еще раз». После чего все вернулось в норму.

И в конце несколько общих принципов.

После работы всегда закрывай ноты — это обычай, происходящий из естественного уважения к библиотекарю, который их потом убирает.

Никогда не хами приглашенному дирижеру: когда-нибудь он может оказаться твоим главным.

Не флиртуй в незнакомом оркестре с женщиной, пока не убедишься, что ее муж не работает здесь же.

И заклинаю: остерегайтесь работать в тех болотах, где силы зла властвуют безраздельно.

Акустика

Контрабасист вышел на пенсию и наконец послушал «Кармен» из зала. После спектакля в полном восторге бежит к коллеге поделиться впечатлениями:

— Слушай, там, где у нас мелодия пум, пум, пум, пум, у скрипок, оказывается, чудесный подголосок!

Ничего, между прочим, смешного здесь нет. Сколько лет играю «Лебединое озеро», а мотивчик у скрипок в одном номере так ни разу и не услышал. Хотя по смычкам вижу, что он там есть. И даже очень бодрый. Теперь буду пенсии ждать.

А что вы хотите — оркестр-то огромный. Вот каждый и слышит то, что поближе к нему. У меня под боком альты сидят, которых никто, кроме меня, не слышит. Зато они лучше всех слышат группу валторн, а когда по-настоящему вступают ударные в оркестровой яме, то задние пульты альтов просто сносит, а передние втягивают голову в плечи и зажмуриваются. Контрабасам не слышны фаготы, а трубы с тромбонами, когда играют, не слышат вообще никого. Да и цели такой не ставят. Что тут сделаешь — вот такая экзистенциальная проблема. Ведь, если посмотреть правде в глаза, ту звуковую партитуру, которую так старательно изобретал композитор, ни в оркестре, ни в зале, ни в записи практически никто и не слышит. В произведениях барокко и классицизма, может, малость и попроще. А у романтиков и более поздних каждый слышит свой фрагмент общей картины. Лучше всех, конечно, деревянным духовым: они сидят почти в середине. И когда оркестр играет С. Рахманинова или Р. Штрауса, мне всегда очень жалко публику, которая никогда не услышит того великолепия, которое происходит в центре оркестра. Я как-то играл «Три русские песни» Рахманинова для хора и оркестра, и от восторга перед тем, какая фантастическая красота происходит в оркестре, просто «в зобу дыханье сперло». Приехал домой, хотел восторгом своим поделиться… В записи ничегошеньки подобного не слыхать. Да и в зале (я потом слушал в БЗК) полпорции.

Возможно, все слышит дирижер: у него место козырное. Может быть, все слышал композитор? В воображении, когда писал. Хотя иногда и не то, что получилось в результате. И тогда на репетиции звучат слова: «Пожалуй, у композитора здесь слишком плотная оркестровка. Кларнеты, сыграйте, чтобы почти не было слышно». И дальше, почти стыдливо: «А тромбоны вычеркните вообще».

Хорошо, если вы играете оперу Перселла, Перголези или Россини. Несколько хуже, если это опера Римского-Корсакова или Пуччини. Но если это Рихард Штраус, Шостакович или даже Вагнер, не к ночи будь помянут, выясняется, что яма не резиновая. На сцене подобные проблемы тоже, как говорится, имеют место быть, если вы играете что-нибудь вроде Девятой Бетховена или Восьмой Малера, но сцена по своим пространственным свойствам все-таки эластичнее ямы — там, например, последние пульты могут уползти почти (или даже просто) за кулисы. Проблема не в том, чтобы упихать сто человек в оркестровую яму, рассчитанную на восемьдесят. Люди деликатные, могли бы и потесниться. Но…

Флейта вылезает за габариты флейтиста вправо сантиметров на сорок с небольшим. Если даже мы сэкономим на пиколке, которая никому не мешает, пока молчит, это уже почти метр. Для гобоев, кларнетов и фаготов требуется сантиметров сорок до пульта с нотами, и, стало быть, он отодвигается вперед. Так же, относительно скромно, ведут себя трубы и валторны. Зато тромбоновая кулиса уходит вперед почти на метр. И в зоне поражения во избежание травматизма никого не должно быть. Сколько места занимает литаврист со своими котлами, точно сказать не могу, но что-то сравнимое с малогабаритной кухней. Стул вместе с арфой образуют трапецию размером около квадратного метра, в которую вписана арфистка. А вот струнники — это беда. Ход правой руки скрипача около шестидесяти сантиметров. Это еще счастье, что у них в нотах стоят штрихи, и они синхронно двигают своими правыми руками в одну и ту же сторону. Да, а скрипочки с альтами у них торчат вперед на длину вытянутой руки. А еще виолончелисты, которые, спасибо им, хоть инструменты держат почти вертикально. До контрабасов сами доэкстраполируете или помочь? Там композиция «Контрабас и его тень» в натуральную величину. И вот этих струнников четыре дюжины. И все смычками двигают. Нотные пульты я не считал? А зря. По пульту на духовика и на пару струнников. Все. Теперь вы можете посвятить долгий зимний вечер подсчетам, к которым подтолкнул Лев Николаевич. Да, и не забудьте квадратный метр для дирижера.

Нет ничего более омерзительного, чем когда ты слышишь свой собственный звук, который непосредственно из микрофона поступает к тебе же в наушники. Примерно то же самое, что слушать свой голос в записи, только еще гаже, потому что голос для большинства не профессия, а здесь… Прости, Господи!