Хаос, стр. 36
— Похоже, попросят нас отсюда, — говорю я Мии. — Я сама все испортила, да?
Собираю вещи и только потом спускаюсь. Адам лежит на диване, свернувшись в клубок, с закрытыми глазами. Телик включен, но он его не смотрит. Вэл в кухне, сидит на табуретке в облаке дыма. Останавливаюсь на пороге. В кухне так накурено, что Мии там нельзя, в гостиной мне не поместиться — ее занял Адам. Деваться нам некуда, придется уйти.
— Я положу ее в коляску и сбегаю за остальными вещами, хорошо? — говорю я.
— Зачем? Куда это ты? — Вэл давит сигарету в пепельнице.
— Большое спасибо, что вы пустили нас переночевать, но теперь нам надо найти другое место, где жить.
— Разве тебе есть куда идти? — Она пристально смотрит на меня.
— Ну да, попробую кое-куда ткнуться, — вру я.
Не хочу я, чтобы меня жалели, опекали и вообще. А хочу я уйти, мне вообще не надо было сюда соваться. Нам с Мией надо уехать из Лондона, а если нас при этом поймают — ладно, я что-нибудь придумаю.
Подхожу к коляске, пытаюсь уложить Мию, но спать ей еще не пора. Она обиженно вопит.
— Мия, пожалуйста, полежи. Только капризов мне не хватало.
Она не унимается, но я все равно пристегиваю ее и ухожу наверх за мешками. Когда я спускаюсь, Вэл стоит рядом с коляской и воркует. Это не помогает.
— Не беспокойтесь, — говорю, — мы уже уходим.
Запихиваю мешки в корзину под коляской и натягиваю куртку.
— Мы тебя не гоним, — говорит Вэл.
Адам на диване за ее спиной так и не открывает глаз, но он точно не спит — поди усни при таком гвалте.
— Адам, она уходит, — говорит ему Вэл. — Не хочешь попрощаться?
Тут он открывает глаза и смотрит прямо на меня. Лицо у него не выражает ничего. У меня такое чувство, будто я его убила.
Делаю шаг к нему. Нельзя, чтобы все так кончилось. Между нами стена непонимания.
— Адам, — говорю, — дело не в тебе. Дело не в тебе, дело во…
Он бьет кулаком в диван.
— Хватит! — орет он. — Не говори так, никогда так не говори!
— Все, все, я ухожу.
Говорить с ним бессмысленно. Я так сильно его обидела, что лучше теперь не трогать. Иду к входной двери, открываю ее и придерживаю спиной, чтобы вывезти коляску. С трудом стаскиваю ее по ступенькам. Мия по-прежнему плачет, но взять ее на руки я не могу, пока мы не окажемся далеко отсюда. Собираюсь закрыть дверь за собой — и вдруг на пороге возникает Адам. Не представляю себе, что он хочет, накричать на меня, ударить, поцеловать. Энергия так и бьет через край — он прямо на взводе. Руки сжаты в кулаки. Вдруг он резко выбрасывает один кулак вперед.
— На, — говорит. Поворачивает руку ладонью вверх, разжимает пальцы. Там две купюры и мелочь.
— Да ладно, глупости все это, — говорю.
— Бери. Уезжай из Лондона. Осталось три дня. Увези Мию отсюда. От меня.
Он говорит не поднимая глаз. А на слове «меня» вдруг вскидывает голову и смотрит мне в глаза, и взгляд у него больше не мертвый, не безжизненный. В них снова поблескивает искра, и эту искру я знаю: там пляшет страх.
— Возьми, — повторяет он, сует деньги мне в ладонь и накрывает ее своей. Рука у него теплая-теплая. Все мое тело тут же отзывается — к коже приливает кровь, сладко ноет между ног. Не хочу я никуда уходить. Хочу остаться здесь и встретить лицом к лицу все, что только попробует нас разлучить. Хочу прикоснуться к его обожженному лицу, чтобы он понял — это для меня не важно.
— Что ты собираешься делать?
— Шум поднять. Надо заставить всех уехать из Лондона.
— Сам? Один?
— Ага, ну не знаю, все равно.
Стоим на пороге, как будто нам еще что-то надо решить. Я взяла деньги, но руку Адам не убрал. Не хочу, чтобы он убирал руку.
— Я бы могла тебе помочь, — говорю.
Тут мы смотрим друг на друга, и на секунду-другую я задумываюсь, не думает ли он о том же, о чем и я, — что нам суждено быть вместе, что мы со всем справимся.
Он убирает руку и нежно касается моей щеки, как я когда-то в школе.
— Нет, — говорит он, и голос у него тихий и хриплый. — Тебе надо уходить. Это самое лучшее, что ты можешь сделать. Увези Мию в безопасное место.
Правильно он говорит. Я с самого начала это понимала. Если я хочу увернуться от будущего, от своих снов, значит, первого я должна быть от него подальше.
— Ладно, — говорю, — я уйду. Но я буду тебе звонить, хорошо? Может, когда все кончится, мы…
Не представляю себе, что ждет нас по ту сторону Нового года. Не знаю, каким будет тогда мир. Не знаю, выживет ли хоть кто-нибудь из нас. Адам знает. Он видел мое число.
— Адам…
— Да.
Тут меня осеняет: не желаю я знать, сколько мне осталось — неделя, месяц или год. Адам говорил, что никогда мне не скажет, и правильно, так лучше всего. Не желаю слышать собственный смертный приговор.
— Ну давай.
Кидаюсь к нему и целую в щеку, в обожженную. Он закрывает глаза, а я шагаю по тропинке.
Не оглядывайся. Не оглядывайся…
Не могу сдержаться, гляжу через плечо, он все еще стоит на пороге. Глаза у него уже открыты, и он стоит и смотрит. Поднимает руку и вытирает глаза рукавом, и лицо у него кривится, и улыбка уже не улыбка. Не могу видеть, как он плачет, отворачиваюсь и ухожу.
Адам
Она уходит, и так, наверное, лучше для нас обоих и вообще для всех. А мне так и хочется заорать: «Вернись!» Так и хочется броситься за ней, развернуть, прижать к себе. Но что-то во мне — то, что во мне есть хорошего, — радуется, что она уходит: зато теперь она будет в безопасности и Мия тоже. А если нет, не я буду в этом виноват.
«У нас получается, — думаю я. — Эта история не обязательно кончится так, как мы видели. Мы уже начали все менять».
Возвращаюсь домой, переодеваюсь в приличное.
— Куда это ты собрался? — спрашивает бабуля.
— В Черчилль-Хаус, — говорю. — Поговорю с одним друганом про экраны.
Она тянется за пальто.
— Нет, баб. Посиди дома. Я один управлюсь. — Меня прямо колбасит от всего этого, что я могу изменить будущее, могу спасти людей, сотни, тысячи жизней.
Бабуля так и стоит с пальто в руках.
— Баб, я скоро. Поговорю с Нельсоном и вернусь.
— Как-то все сгущается, Адам. Не хочу спускать с тебя глаз. Я уже один раз так оплошала. Отпустила из дому твоего отца…
Она мнет пальто в руках, прямо душит его. Сам не знаю почему, я шагаю к ней и быстро обнимаю. Она обхватывает меня и тоже обнимает и держит так долго, что мне становится неловко.
— Я скоро вернусь, — говорю я, и она меня отпускает.
— Хорошо, — говорит. — Хорошо. Приходи. — Отворачивается, но не идет на свою табуретку в кухне, а садится на диван смотреть новости. А я ухожу — так и бегу по улице. Наверное, это я надеюсь догнать Сару, но ее уже и след простыл.
До Черчилль-Хаус всего минут пять, если бегом. Уже на месте соображаю, что не знаю номер Нельсоновой квартиры. Вхожу в вестибюль. Домина — будьте-нате: пятнадцать этажей и на каждом тридцать квартир. Вытаскиваю мобильник, снова набираю Нельсона. На этот раз он берет трубку.
— Нельсон, это я, Адам.
— Адам…
— Привет. Я тут внизу, в вестибюле. Какая у тебя квартира?
— Ты здесь?!
— Ну да, нам бы надо поговорить.
— Не знаю, Адам. Может, не стоит.
— Чего?!
— Знаешь, зря ты пришел…
— Нельсон, чел, ты чего, сбрендил?!
— Тут у меня… неприятности… странности всякие. Адам, нам даже по телефону говорить нельзя.
— Вот поэтому я и пришел. Увидеться и поговорить с глазу на глаз.
— Ну я не знаю…
Все, хватит с меня.
— Нельсон, кончай пургу гнать! Мне позарез надо с тобой увидеться, так что я буду во все двери трезвонить! Какая у тебя квартира?
Молчание — на секунду мне кажется, что он повесил трубку.
Потом слышу:
— Девятьсот двадцать семь. Девятый этаж.
— Отлично. Супер. Поднимаюсь.
Лифт не работает, приходится топать по лестнице. По дороге мне три раза встречаются люди — два молодых парня, женщина с грудничком в слинге и малышом постарше и старенькая бабушка с сумкой на колесах. Все они умрут первого января. Все до единого. Этот домина погребет их всех.