Воспоминания о балете (сборник рассказов), стр. 14

Рио-де-Жанейро.

Наши корабли в Бразилии с дружеским визитом.

Жарко.

Хочется выпрыгнуть из белых штанов и нырнуть в грязную портовую воду.

На центральных улицах громадные стекла витрин обещают прохладу и зовут.

Рекламы, улыбки продавцов, которые рады тебе только потому, что ты есть, и счастливы, если ты что-нибудь купишь.

Длинные ряды публичных домов. Тут свои законы и свои зазывалы.

В городе без офицера нельзя. Наши бродят стайками, но все возможные ситуации уже расписаны и отрепетированы, и старшие чувствуют себя неплохо в этом раскаленном каменном мешке.

Один из моряков, поотстав, уставился на голую девицу, выставленную в витрине. Неужели резиновая. Девица неожиданно мигает. Живая! Рот открылся сам собой.

Тайные человеческие желания видны профессионалам на стадии созревания.

На моряка вылетели сразу две жрицы любви и, призывно курлыча, подхватили его под руки, увлекая в магазин. По дороге они что-то быстро ему объясняли и смеялись. Еще секунда, и моряк исчез бы в дверном проеме навсегда.

Ситуация нестандартная.

Еще более нестандартно заорал моряк, подхваченный уже не четырьмя, а двадцатью руками. И наши пришли на помощь. Вовремя, как всегда.

Офицер делает непрошибаемую физиономию. Теперь набрасываются на него: смех, крики, веселье. Девицы кричат: «Совьет марина, ноу мани-и?»

Одна уже зацепилась лейтенанту за пуговицу и теперь, повернувшись к товаркам, что-то им объясняет тоном учительницы, тыкая пальчиком в различные части его тела.

Взрывы хохота и общее веселье. Наши смущены и отгорожены языковым барьером.

— Тардес, сеньора, тардес.

Здесь не надо долго говорить о дружбе между бразильским и советским народами.

— Тардес, сеньора.

Смех со всех сторон:

— О, тардес, тардес.

«Тардес» значит «вечером».

Зонтик стоит двадцать крузейро. Всего лишь двадцать крузейро, сеньоры.

Старый жулик внимательно следит за покупателями. Если теперь не ткнуть, скривившись, сначала в зонтик, а потом в него и не сказать, лучше по-английски: «За эти деньги воткни его на могиле своей бабушки!» — зонтик будет стоить сорок крузейро. Так и есть, сорок. «О, вы ослышались, сеньоры, только сорок».

Сорок так сорок.

Визгливый крик будит лоботрясов, устроившихся в тени: старик, получив сорок крузейро, неожиданно повисает на зонтике, валится в пыль и бьет ногами.

Это не по-нашему.

Собирается толпа и, махая руками, бурно обсуждает происходящее. Украли зонтик, и вор вот он. Пойман.

Обладатель зонтика напрасно старается вырвать его у старика. Украли! Разорили! Зарезали!

— Да черт с ним, отдай, — решает наконец наш старший, — на, подавись!

Зонтик возвращается к старику, заработавшему таким образом сорок крузейро.

Для следующей группы зонтик стоит уже шестьдесят крузейро.

Шестьдесят.

Старик презрительно оттопырывает губу. Те, кто не умеет торговаться в этом мире и отстаивать свое, заслуживают только презрения.

И еще пинки.

Шестьдесят крузейро, сеньоры.

Через минуту старик, получив деньги, снова бежит, хватается за зонтик и валится в пыль.

Бездельники веселятся.

На углу стоит полисмен.

Он недвижим.

Он все видел, но он — власть, к нему еще не обратились.

Пробковый шлем, пистолет, несколько дубинок у пояса — вдруг одна сломается.

Он ждет.

Его должны позвать и объяснить ему ситуацию, и тогда он решит все по закону.

Его позвали.

Полисмен несет себя величественно.

Он подошел.

Спокойно, сеньоры, он все видел.

Лавочник кричит. Его ограбили. Зарезали. Убили. Среди бела дня.

Полисмену нравится наша форма. Он бросает несколько фраз. Неторопливо, весомо.

Все смолкают. Полисмена здесь уважают. Он бьет прямо на улице. Сколько хочет, столько и бьет.

Зонтик нужно вернуть. Он так решил.

Лавочник машет руками. Ни за что! Где справедливость? Украли! Изнасиловали! Зарезали! Ни за что!

Полисмен достает дубинку. Наверное, любимую — ручка отполирована и блестит. Он говорить больше не будет. Он все сказал.

И тут случается то, что вырывает из толпы возглас: «Ооо!!»

Старый мошенник в довершение длинной фразы плюет в лицо полисмену и бежит.

С полисмена мигом слетает все его величие, прихватив с собой двадцать столетий цивилизации: он опускается на четвереньки и визжит.

Бездельники бросаются в погоню за стариком. Полисмен поднимается и десять секунд остервенело топчет оставшиеся зонтики, потом он опрокидывает прилавок. Только после этого он бросается в погоню.

Гнаться уже не нужно: старику на углу подставили ножку, и теперь он лежит на мостовой, окруженный бездельниками, они с жаром обсуждают достоинства и недостатки предстоящей экзекуции.

Неторопливо подходит полисмен и садится на жертву; поерзав, он устраивается на ней поудобней.

Потом он раскладывает свои дубинки. Он будет бить, пока не устанет. Он посмотрел на дубинки и тихо засмеялся.