«...Расстрелять!», стр. 56
– А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр!
«Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!» – чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только:
– Конечно, напиши.
Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не дает безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот.
– … и запишите! – талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал.
Настоящее имя Стаса – Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры – почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни – прихватили еще с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля «к бою и походу», на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, «швартовные команды наверх!», беготня, последние ящики с продовольствием, что-то еще не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда – появляется Стас и говорит в «каштан»:
– Где мой прибор?
– Что такое? – слышится из «каштана». – Почему «каштан» верхнего вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать «каштан»!
– Отдайте прибор! – не отстает Стас, но его уже никто не слышит, команды так и сыпятся:
– От-дать! Концы!
– Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! – не унимается Стас.
– Стас! – кричит с рубки командир. – Двух автоматчиков наверх! Отогнать его короткими очередями!
Свой собственный экипаж Стаса единодушно ненавидит. Стас – зануда, он способен кого хочешь достать. У них в экипаже давно существует группа, которая поклялась донимать Стаса. В автономке кто-то из этой банды посоветовал Стасу сухую мойку головы – Стаса с рожденья одолевает перхоть, и волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их – волосы – мукой и потом (чтоб вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство.
Стас сел на затылок интенданту и не слез с него, пока не добыл муку. Вычесыванием он занимался на ночной вахте перед зеркалом, что висит над умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко в трубопроводе, превращалась в тесто и забивала трубу. Прибегали трюмные, отворачивали трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно, как водопроводчики не ругают ни одно живое существо. После всех этих скандалов Стас стал вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился, обхватив ее руками и ногами, и, опустив в нее башку, чесал все это часа четыре. Через месяц такой интеллектуальной работы у него созрела одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял ее и помыл, и получилось тесто, из которого трудно было достать даже оставшиеся волосы. С такой головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в глубинах Атлантики центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили, но группа по уничтожению Стаса не успокоилась и, когда все улеглось, предложила Стасу японское патентованное средство: чеснок, настоянный на спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные.
Стас развел чеснок в трехлитровой банке со спиртом и стал его лить на себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. Соседи по каюте нюхали Стаса только два дня, а потом выбросили его в проход между каютами.
– Напишу-ка я в ЦК… все-таки… – сказал Стас, подводя меня к моему пирсу. Наконец-то я от него избавлюсь.
– Давай, Стас! – сказал я ему с чувством, чувствуя близкое свое освобождение. Стасу сюда, а нам, пардон, отсюда. Слава Богу!
– Пишите! – сказал я ему с еще большим чувством. – Рыдайте, и вас услышат. Бейте себя наотмашь коленом по лицу! Побольше эмоций. Взывай к сердцу и к разуму. Кричи в каждой строчке: «Я! Так! Больше Не! Могу!» Где правда? Где справедливость? Да что ж это такое, санта ляпин-да дельмоно моэрто, что в переводе на русский означает: скольки ж можно! Служите на «железе» сами! Стойте по пятьдесят лет в строю! Переведите меня куда хотите! Состарился, отупел, исподличался, дурно пахну! Барабанные перепонки воспринимают только барабаны, отвыкли от флейты напрочь! Дети родные не узнают после автономки папу, кидают в меня кирпичами! Семья – ячейка общества – рушится: жена который год хронически беременна моим переводом, не может мне простить моего национального происхождения, грызет ежедневно мои тонкие кишки, неприлично урча. Кричи: «Д е д у ш к а в А м е р и к е з а в е щ а л з а в о д я д о х и м и к а т о в!» Звонили, скажи, предлагают вступить в права наследства. Кричи: «Кругом заговор! Молчания! Кругом враги!» Угрожай, шантажируй, юродствуй, ерничай, тряси исподним. Все средства хороши, потому что цель – святая.
– Как ты хорошо сказал! – обнял меня Стас, и я почувствовал, что где-то переборщил. – Как ты хорошо сказал! Я же чувствую, чувствую, а сказать не могу. Я же никогда не мог так сказать! Я же национальный кадр! Я не могу так по-русски, как ты! Слушай! – осенило его. – Напиши для меня все это! Прямо сейчас! Я выучу наизусть! Для ЦК!
И он подхватил меня своей железной рукой и поволок за собой.
– Как ты хорошо сказал! – орал он по дороге.
– Точно! – орал он. – Дедушка! В Америке! Ядохимикаты! Лахудры! Пускай проверяют!
Вечером он сошел с ума.
ВРИО
(неприличный рассказ)
Я стоял перед зданием санпропускника, из каждого окна которого выглядывала какашка, и думал: «И чего я такой несчастный? Не везет. Стоит только флагманскому химику намылиться в отпуск, оставив меня за себя в качестве тела, как на следующий день сваливаются комиссии, проверки, инспекции. И хватают меня бедного, визжащего за ножонки тонкие и кривые, и бьют молекулярными мозгами об асфальт. Вот, пожалуйста, санпропускники завтра проверяет командующий, а сегодня – конечно же – замкомандира дивизии плюс начпо. Стекол нет, рам нет, электричества нет, батарей нет! Одни глазницы пустые, как в Сталинградском сражении, и на каждом этаже наложено, потому что когда возводили это удивительное строение для окружающего северного ансамбля, забыли в нем сделать туалет. И над всем этим приютом на крыше облупившейся – лозунг «Слава КПСС». Каждая буква – метра на три».
Весь в тоске собачьей, я повернулся и увидел знакомого особиста, рисующего мимо штрихпунктирную по направлению к штабу. За такую прыгающую походку его называют Джоном Сильвером.
– Привет, – сказал я со скуки, – хочешь, антисоветский лозунг покажу?
Джон застыл с поднятой ножкой. Эти ребята с детства начисто лишены чувства юмора. Осторожней с ними вообще-то надо, но мне-то, честно говоря, плевать.
– Ногу-то опусти, – сказал я ему, – смотри, дарю бесплатно; видишь, написано «Слава КПСС», а под ней какая кака? А? Это ж прекрасный фотомонтаж для Дикого Запада.
– А-а… – сказал он, – вот ты о чем. Ладно, скажу ребятам.
«Хоть кого-то укусили, – подумал я ему в спину, – теперь лозунг или снимут, или покрасят».
Между прочим, я кроме обязанностей врио флагманского химика еще и старшим в экипаже числюсь, и дежурным по дивизии я только вчера отстоял. За это время отопление в казарме сделал. Пришел в тыл к этому прохвосту с батареями, сел на диван и сказал:
– Ну-у?.. И когда же я буду целовать ваше длинное тело?
– Вы по какому вопросу, товарищ? – спросила меня эта сволочь красная.