«...Расстрелять!», стр. 42
На следующий день опять снизу прибежали и опять орали:
– А те-пе-рь! Давайте делайте нам косметический ремонт! Давайте делайте! У нас там – как двадцать гранат разорвалось! С дерьмом!
– Почему двадцать? – слабо возражал я, потрясенный ошеломительным размахом общения напрямую. – Откуда такая точность? Почему не сорок?
И вот гальюн. Каждый день гальюн. С ним была связана вся моя жизнь, все мои радости и печали, все мои помыслы и страданья, он мне снился ночами, мы сроднились с начальником корректорской, ходили друг к дружке запросто и подружились семьями…
В общем, когда приехал из отпуска мой сменщик, я, сдавая ему экипаж, веселился как неразумный, хохотал, хлопал его по плечу и целовал вкусно.
– Ви-тя! – говорил я ему нежно. – Знаешь ли ты отныне свою судьбу? Он не знал, я подвел его к гальюну:
– Вот, Витя, отныне это твоя судьба! А что будет главным в твоей судьбе? И опять он не энал.
– Главное – на тетеньку не попасть. Там у нас одна дырочка есть, смотри – только в нее не поскользнись, а то мне будет печально. Остальное все – муть собачья. Муть! Все образуется и сделается как бы само собой. Сделают тебе гальюн, вот увидишь, сделают! Машина запущена. Ты, главное, не делай резких движений. И дыши носом. Арбытын ун дисциплин!
И мой сменщик вздохнул, а я вышел, оставив его, как говорится, в лучших чувствах с тяжелым сердцем; вышел, хлопнул дверью и очутился в отпуске, хоть мне вслед и орали: «Не уезжать, пока не доведете гальюн до ума! Не выпускайте его, не выпускайте! Не выдавайте ему проездных, не выдавайте!»
Целуйтесь с ними, с моими проездными. Пишите их, рисуйте, добивайтесь портретного сходства. Лаперузы моченые. Кипятить вас некому!
Абортарий
Бух-бух-бух! В метре от старпома остановились флотские ботинки сорок пятого размера легендарной фабрики «Струпья скорохода». В ботинки был засунут новый лейтенант Гриша Храмов – полная луна над медвежьим туловищем. Он только что прибыл удобрить собой флотскую ниву. Гриша был вообще-то с Волги, и поэтому он заокал, приложив к уху лапу, очень похожую на малую саперную лопатку.
– Прошу роз-решение везти жену на о-борт! «Сделан в одну линию, – подумал одним взглядом с маху изучивший его старпом, – до пояса просто, а ниже еще проще».
– Вот мне-е, – протянул старпом сладко, – кан-ждный день о-борт делают. О-бортируют… по самый аппендицит!
Старпом привел лицо в соответствие с абортом:
– И никто никуда не возит. Вырвут гланду – и пошел! Лейтенант смутился. Он не знал, опускать руку или все еще отдавать честь.
«Ладно, – подумал старпом, увидев, что рука у Гриши не опускается, – нельзя же убивать человека влет. Пусть размножается, такие тоже нужны». И махнул рукой: «Давай!»
На следующий день пробухало и доложило:
– Прошу роз-решения сидеть с дитями – жена на о-борте!
С тех пор поехало: то – «прошу роз-решения на о-борт», то – «с о-борта».
Четвертого аборта старпом не выдержал.
– Что?! Опять «на о-борт»?! А потом «с о-борта»?! Абортарий тут развели! Я самому тебе лучше навсегда «о-борт» сделаю! Раскурочу лично. Чирк – и нету! Твоя же жена спасибо скажет. «О-борт» ему нужен! Что за лейтенант пошел! Нечего бегать с дымящимся наперевес! Бром надо пить, чтоб на уши не давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?! С кем я останусь?! А?! В подразделении бардак! Там еще конь не валялся! Петров ваш? А чей Петров?! Не знаете? Сход запрещаю! Все! Никаких абортов! Ишь ты сперматозавр, японский городовой. Это флот, едрена вошь, тут без «о-бортов» служат. Не вынимая. С шести утра и до двадцати четырех. Гинекологом надо было быть, а не офицером! Акушером! О чем вы думали, когда шли в училище!.. – и так далее, и так далее.
После пятого аборта Гришу списали на берег. Некому было сидеть «с дитями».
Вот такая маленькая история, но она совсем не означает, что для списания на берег нужно сделать пять абортов.
Извлечение
Известно, что к боевой службе нужно готовить себя прежде всего с внутренней стороны.
Командир боевой части пять большого противолодочного корабля «Адмирал…» старый, толстый Толик Головастов (два года до пенсии), которого спустили с корабля в первый раз за три месяца за день до проверки штабом флота, пошел и… подготовил себя «извнутри», чем существенно обессмертил свое имя на страницах этого рассказа. На внутреннюю подготовку ушла уйма времени. Часов через шесть, окончательно окривев, он «дошкандыбал» до корабля и упал перед трапом головой вперед. «Много ли потному надо!» – гласит народная мудрость.
– Старая проблядь! – совершенно справедливо заметил командир. Наутро ожидался командующий флотом вместе с главкомом, и по-другому командир заметить не мог.
– От, падел! – добавил командир, обозревая картину лежания. Кроме как «падла в ботах», командир до текущего момента никогда по-другому механика не называл.
– Значит так! – сказал он, поразмыслив секунду-другую. – Поднять! Связать эту сироту во втором поколении, эту сволочь сизую, забросить в каюту и выставить вахтенного!
Механика подняли, связали, отнесли, забросили, закрыли на ключ и выставили вахтенного. Через некоторое время каюту оживило сопенье, кряхтенье и нечленораздельное матюганье, потом все стихло, и корабль забылся в нервном полусне. В четыре утра в каюте раздался страшный визг, леденящий душу, он разбудил полкорабля и перевернул представление многих о том количестве децибел, которые отпущены человеку. Примчались дежурные и помощники, командиры и начальники, зажгли свет, вскрыли каюту и обнаружили, что командир боевой части пять Толик Головастов (два года до пенсии) торчит из иллюминатора необычным манером: туловище снаружи, зад внутри. Застрявши они. Скорее всего, ночью он развязался, освободился, так сказать, от пут и полез в иллюминатор из «мест заточения», а по дороге застрял и от бессилия заснул. Тело отекло, он проснулся от боли и заорал.
– Тяните! – сказал командир. – Хоть порвите эту старую суку, но чтоб пролез!
До Толика, несмотря на всю трудность соображения в данном положении, дошло, что его, может, сейчас порвут на неравные половины и за это, может, никто отвечать не будет. От сознания всего этого он потерял сознание. Так тянуть его было гораздо удобнее, так как без сознания он не кричал и не вырывался, но иногда он все же приходил в себя, орал и бил копытом, как техасский мул.
За борт спустили беседку. Несколько человек забрались в нее и принялись тянуть Толика за руки, в то время когда все остальные пихали его в зад. Через пару часиков стало ясно, что Толик никогда в этой жизни не пройдет через иллюминатор. Еще полтора часа тянулись по инерции, вяло и без присущего нам энтузиазма. Самое обидное, что Толик висел с того борта, который был обращен к стенке и был хорошо виден подходящему начальству, а виси он с другого борта – там хоть неделю виси: никому это не интересно.
Подъем флага – святое дело на корабле. На это время перервались, оставили Толика висеть и пошли на построение.
– На фла-аг и гю-юйс… смир-рна!
Нужно замереть. Все замерли. Ритуал подъема флага символизирует собой нашу ежесекундную готовность умер-реть за наши идеалы и вообще отдать концы, то есть все накопленное до последней капли, сдохнуть, короче…
– Ф-ла-аг… и гю-юйс… под-нять!.. Воль-на!..
– Та-ак! – сказал командир, мысль о Толике не оставляла его ни на секунду. – Сейчас будет коррида!
Коррида началась с прибытия комбрига. Увидев в иллюминаторе отвисшее, как на дыбе, бесчувственное тело командира боевой части пять и с ходу поняв, в чем дело, комбриг, стоя на стенке, воздел руки к телу, шлепнул ладошками, поместил их себе на грудь, затрясся дряблыми щеками и плаксиво затянул:
– Гни-да вы-ы казематная-я… слон вы-ы сиамски-ий… я вам хобот-то накручу-у… верблюд вы-ы гималайский… корова вы-ы иорданская-я… хрен вы-ы египетский!..
Помолившись столь оригинальным образом, он тут же вызвал командира.