Мангушев и молния, стр. 8
– Она питается мухами, – вторил ему Цветок, – а разве могут быть добрыми те, кто питается мухами?
– Ваша правда! – успокоился Шмель и снова загудел, проверяя крылья, – Мухи, хоть и неприятные, и такие вечно грязные, но нельзя же их за это все время есть, в конце-то концов! А какая у нее уродливая нижняя челюсть? Вы помните, какая у нее отвратительная нижняя челюсть! Просто нужно запрещать летать с такой нижней челюстью!
– Полно о ней, – говорил Цветок, – А как ваши дела?
– Вы знаете, – неуверенно загудел Шмель, – я так и не решился. Я такой толстый и в этом мое несчастье, и потом я такой лохматый, будет ли она со мной разговаривать?
– Непременно будет, – улыбался Цветок, – не может быть иначе.
– Это уж точно! – соглашался Шмель, – Не может она меня не выслушать, в конце-то концов! И потом мне ничего не надо. Она есть на свете, я думаю о ней день и ночь. Я даже худею, по-моему. Это ужасно приятно.
– Прилетайте ко мне вместе, – приглашал его Цветок.
– Обязательно, – оборачивался налету Шмель.
И вот однажды он уселся на Цветок рядом с Пчелкой и совсем уже собирался открыть ей свою любовь и сказать, что ему ничего не надо, вот разве что подарить ей немного нектара и пыльцы, как вдруг Пчелка, дернув своей красивой головой, сказала:
– Вы меня всюду преследуете. Все мои подруги говорят: «Ну, зачем тебе этот толстяк. Посмотри, сколько вокруг красивых трутней. Они, хоть и не такие стройные, как хотелось бы, но зато не такие увальни, не спят налету».
Бедный Шмель. На него было жалко смотреть. У него ослабели лапки и высыпалась вся пыльца, и он пролил весь нектар. Он весь перепачкался, но не замечал этого. Пчелка давно улетела, а он все сидел на Цветке и размышлял:
– Она права. Она тысячу раз права. Кто я и кто она? Эх, зря я полез с этим нектаром! А как хорошо не знать, что ты не любим! Один только луч надежды, и можно жить. Надеяться и мечтать. Нет у меня теперь мечты. А все потому, что я такой безобразный. Кому нужно то, что я добрый!
– Простите меня, – сказал ему молчавший до сих пор Цветок.
– Ну, что вы! – отозвался на это Шмель.
Скоро все улеглось, и Шмель загудел по-прежнему, собирая пыльцу и нектар. Он все время летал нагруженный, а однажды он даже подрался со стремительной Стрекозой и надавал ей как следует. Но, хоть все и потекло по-прежнему, он больше никогда не ворчал на своих друзей. Да и как можно ворчать на своих друзей, если ты пережил свою любовь…
Про Сашку
Я впервые увидел своего отпрыска, когда ему было уже более трех месяцев. Пришел с моря, уехал в отпуск в Баку и – вот оно. Лежит, глаза таращит. Мое? Улыбается. Кажется, на китайца похож. У меня в роду были китайцы? Или он на японца смахивает. Смеется.
Меня тут же отрядили с ним какать. Надо было всячески при нем тужиться, чтоб возникли ассоциации, как мне объяснили.
Я положил его на клеенку перед собой и ну при нем завывать, приседать, кружиться, крякать и кряхтеть.
Сашка смотрел на меня при этом очень внимательно, а стоящая в дверях племянница Вика, что старше Сашки ровно на год, глядела на меня, распахнув от ужаса большие синие глаза, и валила при этом в штаны.
Потом мы поехали жить в Питер. Снимали квартиру. По вечерам рассказывали Сашке сказки, читали про Муху Цокотуху и «Шляпу» Носова. До бесконечности. Сашка еще не говорил, но книги эти за собой таскал. Притащится, с сопеньем сядет рядом и, молча, тебе вручит книжицу – читай!
Однажды посадили его на высокий стульчик перед телевизором смотреть по «Спокойной ночи малыши» про Царевну Несмеяну. Образцовский театр показывал эту сказку и там у них Несмеяна начинает без всякого повода плакать, причем слезы у нее бьют из глаз фонтанчиками.
Сашка спокойно сосал соску и почти безо всякого энтузиазма смотрел на экран, но вдруг она зарыдала.
Что тут случилось с Сашкой! Он тоже зарыдал. В голос. Слезы текут, а он вытаскивает изо рта соску и протягивает Несмеяне – на, только не плачь.
Это было чудесное «Спокойной ночи».
Потом он научился бегать. Особенно с горки. Забирается на любой пригорок и сбегает. Весело. Однажды сбежал так с маленькой горушки, а на пути то ли мальчик, то ли девочка – не разобрать. Сашка, слетая, заключает малыша в объятья и начинает целовать. Все поражены, особенно наша мама.
– Что это? – спрашивает она у меня.
– Видимо, генетика, – говорю ей я, – я, поначалу, тоже всех любил.
Когда Сашка научился сам ходить и говорить, он, гуляя, подходил к каждой бабушке на лавочке, останавливался перед ней и, кланяясь после каждого слова, произносил: «Здравствуйте!.. Старушка!..»
Старый Фрегат
Старый Фрегат полуспал, полукачался. Так спят корабли и матросы, что без смены стоят за штурвалом.
Те матросы во сне стонут и хватают руками воздух. «Крепче! Крепче! – бредят матросы, просыпаются как от удара, дико смотрят вокруг, – Боже! Слава тебе, Боже!..» – снова падают в сон, как в могилу.
Спи, бедняга, ты всего лишь у пирса. Хорошо спится у пирса.
Только ноют во сне руки.
Да поют во сне ветры.
Да ломает спину и плечи.
Но ведь это только во сне.
Спит усталый моряк, спит корабль. Скоро снова обоим в море. Снова скоро без сна в море.
Но ведь это было всегда.
А сейчас можно спать и спать… Пока будут латать паруса и борта…
Сколько новых заплат у Фрегата.
А сколько у него старых заплат? Живого места нет. Все рубцы да рубцы.
Вот следы от пушечных ядер. Одним залпом снесло все пушки, а мачты разбило в крошку.
Вот таран – глубоко ноет. Он тогда закрыл собой каравеллу. Ту красавицу каравеллу, ах ты старый и глупый урод!..
Каравелла ушла, он остался…
А вот здесь потрепала буря. Страшный был ураган. Он пришел с обломками мачт, и сам был похож на обломок.
Он дошел, потому что верил. Если верить, тогда дойдешь…
А вот это все от пожара. Дым и солнце…
Он уж думал, что это последнее солнце. Славно ему тогда досталось.
Зато у него есть болячки. У кого еще столько болячек?
Он устал. Теперь все рвется. Море сильно корежит сильных.
А временами опять бьется: «Вперед! Надо только вперед!» – хватит. Поторчать бы подольше у пирса. Отдохнуть бы.
А потом можно бросится в море. Только вот не сейчас…
Что там снова внутри? Опять эти люди…
По ночам в море плачут люди. А он слышит их тайные мысли. Слышит каждой своей болячкой.
Люди, сколько в вас наметалось!..
Вот и пушки. Новые пушки. Старых – вон, новых – в порты. Такая у нас замена.
А новые пушки очень смешные. Все они хотят только побед. А кому же лежать и ржаветь?
Ох, уж эти бесстрашные пушки! Дай им порох, подай ядра, приведи-наведи, «где противник?», чтоб не просто кидаться в море…
Полуспал фрегат, полукачался.
– А вот эта пушка малышка! – вдруг услышал людей фрегат, – Это самая легкая пушка. Ее плохо отлили.
– Ненадолго ее хватит, – улыбались друг другу люди. Посмотрел фрегат и подумал: «И ей тоже будут сниться сраженья!»
Вот и ночь вновь укутала землю, да такая она тревожная: звезды то видны, то совсем пропадают. По таким ночам только тени бродят, да еще души моряков.
Слушай, Старый Фрегат, слушай!
Перед морем маются души.
В люльках-портах качаются пушки, в люльках-койках качаются люди; коридорами сны бродят – вверх по поручням, вниз по трапу, скрип ступенек, фонарь, тени, колышется что-то, поворот, переход – яма, теплый пар ночных испарений, снова тени – тихо идут сны… Вдруг! Встают лохматые руки и хватают, хватают! – тише, что же ты так мечешься? Спи спокойно, морская душа.
Слушай, Старый Фрегат, слушай!
Пушки, люди – все вместе смешалось: мысли, крики, тяжелые думы.
Жаль, не слышат пушки друг друга.
Жаль, не слышат друг друга люди.