Как там страна (сборник рассказов), стр. 17

Это мое прозвище.

Сокращенное от генище-талантище.

Я сам его выдумал, потому что все равно какое-нибудь дадут, и может быть, даже дадут такое, что не обрадуешься.

Так что о своем втором имени лучше позаботиться заранее.

Чтоб не выглядеть потом полным идиотом.

Я как только попал в часть, так сразу и сказал: «Зовите меня „два ще“ — сокращенное от генище-талантище».

Они даже рот раскрыть не успели.

До того их обезоружила моя наглость.

Уставились не мигая, маленькие голландцы.

И только через какое-то время кто-то подал голос «Еще один Архимед», — имея в виду то положение, что до меня у них был лейтенант, который задумал бежать отсюда на самодельной подводной лодке.

Лейтенантом я начинал с Русского острова.

Понимаете, есть такой остров в нашей галактике, с которого принято начинать.

Это потом уже я стал уважаемым человеком, автором множества электромеханических чудес, с помощью которых уничтожалось местное начальство, а сначала мы там любое дерьмо, падающее сверху, незащищенными руками подбирали, в сторону относили, горкой складывали и полгода мхом обкладывали помещение от подножья до вершины, потому что, видите ли, почему-то считалось, что человек на этом острове будет жить только летом, а зимой не будет, и поэтому, спирохеты печальные, трубы центрального отопления, строго говоря, проводить совершенно не обязательно.

Эх-ма! Чучело эвенковеда!

И почему нельзя объявить себя страной, отдельным государством, заявить о немедленном своем отсоединении от горячо любимой родины, а потом обнести себя забором, вырыть ров и принять внутри себя законы и правила, то есть объявить о ненападении, и главное, о любви к своим подданным — в данном случае к самому себе.

У меня все было бы по справедливости.

И человека я бы тоже объявил самой большой ценностью, но на этом основании я не охотился бы за ним и днем и ночью, за всяким и каждым, потому что нельзя.

Это потом уже, когда я вырвался с этого острова на Чукотку, я готов был целовать в шею отдыхающих тюленей и пользовать в жопу проплывающих моржей.

И вскинешь, бывало, голову к лазурным-лазурным небесам, а там летят и летят красные-синие-желтые воздушные шары с дебиловатыми сынами Америки в корзинах, потому что вот же она, Америка, гаучо гамоны, рядом же, через пролив. И думаешь, бывало: снять бы тебя, мерзавца, одним выстрелом из винта, потому что ничего-то ты в этой жизни не понимаешь, и на этом простом основании можно шлепнуть тебя, горемычного, ни одна же зараза не справится, куда это ты запропастился, а потом вдруг такая любовь ко всему сущему на тебя нахлынет — и сосет, и сосет, просто беда — и в горле закипит. Зайдется, займется пузырьками, и думаешь тогда, со вздохом глядя на проплывающий шарик: «Живи, дурашка!»

Или можно восхищаться строением человеческой плоти, кисти там или лодыжки: сколько в ней всяческих косточек, чухонский балалай, и как здорово все работает.

Я всегда ими восхищаюсь, когда выдается свободная минутка. Достаю и с удовольствием оглядываю.

Однажды даже захотелось привлечь к этому восхищению нашего помощника.

— Смотри, — говорю ему, — как здорово устроена человеческая кисть или же лодыжка!

А он на меня посмотрел как на ненормального.

Не внял.

Может быть, потому что на камбузе как раз в это время вскипали крабовые ноги и все его мысли были в котле?

Очень может быть.

Степень свежести краба!

Это когда он лежит на столе и наблюдает за тем, как в котле варятся его ноги.

А потом тело того краба-наблюдателя, отмороженные акантоцевалы, только что вместе с нашим помощником внимательно следившего за процессом варения, полетело за борт, надетое на крючок, и там на него кинулась такая рыбища — мамон да мадина! — описания которой не было ни в одном учебнике.

Ее вскрывал наш корабельный врач.

Если вам потребуется когда-нибудь кого-нибудь вскрыть по диагонали, смело обращайтесь к нашему доктору, новозеландские тараканы.

Это вдохновенный специалист.

Он по требухе определит ваш возраст и половые пристрастия.

Он располосует любую тварь и по внутренностям установит ее наименование и немедленно скажет, можно ее есть или нельзя.

Но ту он резал-резал, но так ничего и не установил, потому что устал.

Махнул только рукой: «Варите!» — и мы ее, неопознанную, немедленно сварили и съели вместе со всеми потрохами, потому что усиленно есть хотели, потому что были голодны.

Нам перед самым отходом загрузили одно только просо червивое, остальное, говорят, в море достанете.

Так что достали и съели в один общий вздох.

Ну хоть бы один, скотина, обмишурился, отравился или же занемог.

А док, натренировавшись таким образом, затем матросиков резал так же легко и беззаботно.

Разваливал в собственное врачебное удовольствие.

Избавлял от аппендицитов и прочих зараз.

Пустяковый прыщик приводил к незамедлительной ампутации.

— Пойдемте вниз, потом вправо, остановимся у печени.

— Доктор, а я буду жить?

— Па-че-му пациент до сих пор в сознании?!

А в Индийском океане у нас произошел совершенно нетипичный случай прободной желудочной язвы.

Нам даже пытались помочь. Мария Магдалина! Нам пытались сгрузить на палубу индийского врача, кишки островитянина!

Настоящего гуру.

А на море качка, рачьи перепонки.

И как нам сблизиться — неизвестно.

Корабли сошлись, насколько это возможно, и пляшут вверх-вниз!

А абордажных крючьев нет, чтоб друг к другу приклеиться, поэтому посадили индийского гуру на доску и начали медленно, член етишкин, и аккуратно выдвигать его за борт, и чем дальше доска выдвигается, тем, естественно, гибче она становится и тем шире у индийца открываются глаза, и без того огромные, красивейшей формы.

Наконец он не выдержал да как заорет: «Хенахурухо!» — и вполз по доске задницей незамедлительно вверх.

После этого меня назначили на корабль-матку.

Но сначала я, конечно, напустил командиру в каюту сточную вонючую воду по самое колено, а потом вместо горячей воды у него из крана в умывальнике пошло дизельное топливо.

Мама моя бразильская!