Собрание сочинений в одной книге, стр. 112

Среди поющих песков пеон и его отец стояли на коленях в круге, очерченном указательным пальцем жреца. Сильный ливень хлестал по ним; пеон весь дрожал, а старик жрец так углубился в молитву, что не обращал ни малейшего внимания на дождь и ветер. Зато продрогший пеон заметил две вещи, ускользнувшие от зорких глаз его отца. Во-первых, он увидел Альвареса Торреса и Хозе Манчено, которые осторожно вышли из зарослей и пробирались по песку; во-вторых, узрел чудо. Чудо состояло в том, что эта пара шла по песку, не вызывая в нем ни малейшего шума. Когда она исчезла впереди, он дотронулся пальцем до песка, но не услышал никаких жутких шепотов. Тогда он погрузил палец в песок. Все было тихо – тихо даже тогда, когда он со всего размаху стал ударять по песку ладонью. Выпавший сильный дождь сделал песок безмолвным.

Пеон стал трясти своего отца, прервав его молитву словами:

– Песок больше не шумит. Он нем как могила. И я видел, как враг богатого гринго бесшумно прошел по пескам. Этот Альварес Торрес не без греха, и все же песок не шумел. Песок мертвый. У него нет больше голоса. Там, где проходит грешник, и мы с тобой, отец, можем пройти.

Старый майя дрожащим указательным пальцем стал чертить в пределах своего круга какие-то кабалистические знаки, и песок не отозвался на это шумом. Так же было и за пределами круга, ибо песок отсырел, да и вообще пески начинают петь только тогда, когда они совершенно высушены солнцем. Пальцы старика забегали по узлам священной кисти.

– Они говорят, – сказал он, – что, если песок смолк, можно безопасно продолжать путь. До сих пор я исполнял все, что они приказывали. Будем же выполнять и дальше их указания – пойдем вперед.

Скорым шагом они двинулись в путь и за полосой песков нагнали Торреса и Хозе Манчено. Эта достойная парочка спряталась в кустах, пропустила вперед жреца с сыном, а затем пошла за ними, держась на почтительном расстоянии. Генри же, выбравший более короткий путь, не столкнулся ни с теми, ни с другими.

Глава XV

– С моей стороны было ошибкой и слабостью оставаться в Панаме, – говорил Фрэнсис Леонсии, сидя рядом с нею на скалах перед входом в пещеру и дожидаясь возвращения Генри.

– Разве нью-йоркская биржа так много для вас значит? – кокетливо поддразнивала его Леонсия, но это было кокетством только отчасти – скорее стремлением выиграть время. Она боялась остаться наедине с этим человеком, которого любила такой удивительной и странной любовью.

Фрэнсис нетерпеливо ответил:

– Я никогда не говорю обиняками, Леонсия. Я говорю то, что думаю.

– И этим отличаетесь от испанцев, – прервала она его. – Испанцы облекают самые простые мысли в цветистый наряд со всевозможными словесными украшениями.

Но он, не давая себя отвлечь, продолжал свое:

– Вот и выходит, что вы обманщица, Леонсия, и я как раз собирался вас так назвать. Я говорю прямо и искренне, как и подобает мужчине. Вы же хитрите и порхаете, как бабочка, переходя в разговоре с предмета на предмет. Допускаю, что это обычная женская манера. И все-таки вы ведете себя нечестно по отношению ко мне. Я открываю вам свое сердце, и вы это понимаете. Вашего же сердца я не знаю. Вы со мной хитрите, и я вас не понимаю. И потому я, по сравнению с вами, в невыгодном положении. Вы знаете, что я вас люблю. Я вам это прямо сказал. А я? Что я знаю о вас?

Опустив глаза, с зардевшимися щеками, она сидела молча, не зная, что ответить.

– Вот видите, – настаивал он. – Вы не отвечаете. Вы мне кажетесь сейчас мягче, прекраснее и желаннее, чем когда-либо, – пленительной, как никогда. И все же вы хитрите со мной и ничего не говорите о своем чувстве и о своих намерениях. Это потому, что вы женщина, или оттого, что вы испанка?

Леонсия почувствовала себя глубоко задетой. Сохраняя, однако, полное самообладание, она спокойно посмотрела ему в глаза и так же спокойно сказала:

– Вы можете с таким же правом назвать меня англосаксонкой, или англичанкой, или американкой, если это предполагает способность здраво смотреть на вещи и называть их своими именами. – Она прервала свою речь, чтобы хладнокровно проанализировать свои чувства. Затем спокойно продолжала: – Вы недовольны, что после ваших слов о любви ко мне я не ответила, люблю вас или нет. Я разрешу этот вопрос сейчас раз и навсегда. Да, я люблю вас.

Леонсия отстранила его руки, нетерпеливо потянувшиеся к ней.

– Подождите! – крикнула она. – Кто же из нас теперь женщина? И в ком испанская кровь? Я еще не кончила… Я люблю вас. Я горда тем, что люблю вас. Но есть и другое. Вы спросили меня о моих чувствах и намерениях. Отчасти я открыла вам свое сердце. И сейчас раскрою вам вполне и свое намерение – намерение выйти замуж за Генри.

От такой англосаксонской прямоты у Фрэнсиса захватило дух.

– Ради всего святого, почему? – только и мог он произнести.

– Потому что я люблю Генри, – ответила она, смело глядя ему в глаза.

– Но ведь вы… вы говорите, что любите меня, – сказал он дрожащим голосом.

– Я люблю и вас, люблю вас обоих. Я порядочная женщина, по крайней мере, всегда так считала. И продолжаю так считать, хотя рассудок подсказывает мне, что нельзя одновременно любить двух мужчин и быть порядочной женщиной. Но мне до этого нет дела. Если я плохая женщина, значит, такова уж моя натура. Я не могу изменить себя и быть не тем, кто я есть.

Она сделала паузу и ждала, но ее поклонник все еще не был в состоянии говорить.

– Кто же из нас теперь англосакс? – спросила она, отчасти бодрясь, отчасти забавляясь тем, что ее слова заставили его онеметь. – Я сказала вам, не хитря и не порхая с предмета на предмет, все, что у меня на сердце, и каковы мои намерения.

– Но это невозможно, – страстно запротестовал Фрэнсис. – Вы не можете любить меня и выйти замуж за Генри.

– Вы, очевидно, не поняли, – с серьезным упреком сказала она. – Я хочу выйти замуж за Генри. Я люблю вас, люблю и Генри. Но я не могу выйти замуж за вас обоих. Это не разрешено законом. Поэтому я выйду замуж только за одного из вас. И я хочу выйти замуж за Генри.

– Но тогда зачем же, зачем вы убедили меня остаться? – спросил он.

– Потому что я вас люблю. Я уже говорила вам об этом.

– Если вы будете на этом настаивать, я сойду с ума.

– Мне не раз казалось, что я могу сама сойти с ума, – ответила Леонсия. – Если вы думаете, что мне легко разыгрывать из себя англосаксонку, то ошибаетесь. Но зато ни один англосакс, и меньше всего вы, так нежно мною любимый, не вправе презирать меня и говорить, что я будто бы скрываю свои тайные побуждения, потому что стыжусь их. Я нахожу гораздо менее постыдным высказать все это напрямик. Если это в духе англосаксов – поздравляю вас. Если это оттого, что я испанка и женщина, что я Солано, – все-таки похвалите меня, потому что я ведь и испанка и женщина – женщина-испанка из рода Солано.

– Но я не умею объясняться жестами, – добавила она со слабой улыбкой, прерывая унылое молчание, воцарившееся после ее слов.

Едва Фрэнсис открыл рот, чтобы заговорить, как она остановила его и они стали прислушиваться к шороху и треску в кустарнике, предупреждавшим о приближении людей.

– Послушайте, – торопливо заговорила Леонсия, положив руку на его рукав, словно собиралась о чем-то просить. – Я буду совсем англосаксонкой в последний раз и скажу то, что мне сейчас хочется вам сказать. После – и уже навсегда – я стану хитрым порхающим существом женского пола, женщиной-испанкой, – одним словом, такой, какой вы меня описали. Слушайте! Я люблю Генри – это правда, сущая правда. Но вас я люблю больше, гораздо больше. Я выйду замуж за Генри потому, что люблю его и обручена с ним. И все-таки я всегда буду любить вас больше.

Прежде чем Фрэнсис успел что-либо возразить, из кустарника вышли старый жрец майя и его сын-пеон. Почти не замечая присутствия молодых людей и девушки, жрец упал на колени и воскликнул по-испански: