Хозяин Черного Замка и другие истории (сборник), стр. 192

Мне же добавить больше нечего. Камень с души моей сброшен: теперь вы знаете всё, что прежде знал только я. И вряд ли кто – по зрелом размышлении – отважится обвинить мисс Норткотт в смерти Баррингтона Каулза. Если человек от природы впечатлителен, если он, жестоко разочарованный, в конце концов кончает жизнь самоубийством, нет никаких оснований обвинять в его смерти любимую им девушку. Так скажут многие, и переубеждать их я не стану. Но я эту женщину обвиняю. Именно она убила Уильяма Прескотта, Арчибальда Ривза и Джона Баррингтона Каулза. Я в этом уверен абсолютно – как если бы видел, что она всаживает каждому острый кинжал прямо в сердце.

Вы, разумеется, попросите объяснений. У меня их нет. Лишь смутно, на ощупь, могу я искать разгадку. Очевидно, мисс Норткотт обладала необычайной способностью порабощать людей, подчиняя себе их волю и тело. Очевидно также, что – сообразно своей натуре – она использовала свою власть над ближними ради низких и жестоких целей. Полагаю, что за всем этим кроется некая чудовищная, ужасная тайна, та самая тайна, которую она обязана была, согласно непреложному правилу, открыть перед свадьбой. Тайна была воистину ужасна: всех троих женихов вызвала мисс Норткотт на роковой разговор, и все трое, влюблённые в неё без памяти, отвратились от невесты, узнав её страшный секрет. К трагедиям же, на мой взгляд, привела месть. Девушка предательства не прощала и сразу предупреждала, что будет мстить, – это явствует из слов Ривза и Каулза. Вот и всё.

Факты изложены строго по порядку. Мисс Норткотт я с тех пор не встречал, да мне, откровенно говоря, и не хочется её видеть. Если же печальная повесть о смерти моего бедного друга послужит кому-то уроком, если хоть одну человеческую жизнь удастся уберечь от блеска глаз этой женщины, от её магической красоты, я откладываю перо со спокойной душой – я потрудился не зря.

Доктор Краббе обзаводится пациентами

Интересно, многие ли помнят Тома Уотерхауса Краббе, студента-медика, учившегося в нашем городе? С таким человеком достаточно встретиться лишь однажды, чтобы никогда уже его не забыть. О гениях мы привыкли в основном читать: в жизни они встречаются не так уж часто, но с Краббе довольно было поговорить минут пять, чтобы сказать себе – вот человек, в котором горит по меньшей мере искорка той тончайшей, неуловимой субстанции, какую принято именовать гениальностью.

Мысль его отличалась смелой оригинальностью, а формы её выражения – убедительной основательностью, явно указывавшей на то, что задействовано тут нечто куда большее, нежели просто незаурядный ум. Краббе учился нерегулярно, урывками и тем не менее стал одним из лучших студентов своего выпуска – и самым независимо мыслящим, это уж точно.

Ох уж этот Краббе! Даже в заблуждениях своих он ухитрялся соблюдать восхитительную оригинальность. Помню, с каким усердием доказывал он экзаменатору, что шпанская мушка произрастает в Испании! А как убедительно использовал он пять капелек сабинового масла, чтобы вызвать ими как раз то самое состояние, которое они призваны облегчать!

Внешне Краббе меньше всего походил на гения: он не страдал худобой и бледностью, не отращивал длинных волос. Напротив, жизнь в этом широкоплечем детине била ключом, голос его более всего напоминал бычий рёв, а хохотал Краббе так, что слышно было на другом конце города. Сей добропорядочный христианин обладал, помимо всего прочего, мощной мускулатурой и был отличным регбистом – едва ли не лучшим форвардом во всём Эдинбурге.

Вспоминаю свою первую встречу с Краббе. Уже тогда непоколебимая логика и храбрость этого человека заставили меня проникнуться к нему уважением.

Произошло это в 1878 году на одном из эдинбургских собраний, посвящённых болгарским событиям. Зал был набит до отказа, вентиляция не работала, так что я не слишком расстроился, когда выяснилось, что все места заняты и мне придётся стать у самой двери. Прислонившись к стене, я мог одновременно и дышать свежим воздухом, и внимать тем яростным филиппикам, что ораторы один за другим адресовали правительству консерваторов.

Аудитория в своих симпатиях проявляла бурное единодушие. Каждый аргумент, каждая саркастическая реплика вызывали в зале взрыв шумного одобрения. Ничто не нарушало атмосферы всеобщего согласия до тех пор, пока…

Очередной оратор умолк, чтобы промочить горло, и слушатели притихли. Внезапно из самой гущи толпы отчётливо и ясно донеслось:

– Всё это очень мило, но чем занимался Гладстон…

Зал взвыл от возмущения. Раздались крик: «Выставить его вон!»

– Так чем занимался Гладстон в шестьдесят третьем? – не унимался голос [105].

На смельчака обрушился шквал угроз и оскорблений: «Вон!.. В окно его!.. Прочь из зала!» Один за другим зрители вскакивали со своих мест, размахивали тростями и, вытягивая шеи, пытались хотя бы краешком глаза взглянуть на вконец обнаглевшего консерватора.

– Так чем занимался Гладстон в шестьдесят третьем году? – грохотал бунтарь. – Я настаиваю на ответе!

Последовал новый взрыв негодования. В центре зала образовался небольшой человеческий водоворот, после чего от толпы отделился боевой отряд и понёс врага к выходу. Тот отчаянно лягался и размахивал руками, но, несмотря на отчаянное сопротивление, был-таки спущен с лестницы.

Поскольку после этого небольшого спектакля заседание приняло несколько монотонный характер, я вышел на улицу, чтобы насладиться прохладой. У входа, прислонившись к фонарному столбу и попыхивая трубкой, в пальто, изорванном в клочья, стоял мой любознательный друг. По одежде угадав в нём своего будущего коллегу, я решил воспользоваться тем преимуществом, что даёт медикам дух тайного братства, царящий в этой профессиональной среде.

– Простите, вы, если не ошибаюсь, медик? – начал я.

– Да. Томас Краббе, студент университета, – ответил он.

– Моя фамилия Бартон. Простите за любопытство, но не могли бы вы меня просветить: чем всё-таки занимался Гладстон в шестьдесят третьем?

– Не имею ни малейшего представления, друг мой. – Краббе взял меня под руку и повёл куда-то по улице. – Видите ли, в зале было чертовски душно, мне хотелось курить, а выбраться самому было не под силу – я ведь оказался зажат в самой гуще. Вот я и решил заставить их вынести меня на руках, что в конечном счёте и было сделано. Неплохо придумано? Если других дел у вас больше нет, пойдёмте поужинаем у меня в берлоге.

– С удовольствием, – ответил я.

Вот так началась моя дружба с Томасом Краббе.

Краббе получил диплом на год раньше меня и уехал в большой британский порт с намерением там прочно обосноваться. Казалось, его ждут блестящие перспективы: как-никак человек этот, наряду с глубочайшими познаниями в медицине, обретёнными в основательнейшем из учебных заведений мира, обладал ещё и тем неуловимым даром, с помощью которого доктор мгновенно завоёвывает симпатии пациента, заставляя проникнуться к себе полным доверием. Диву даёшься, как редко встречается сочетание этих двух качеств.

Тот милый доктор, мадам, что так виртуозно излечил юного Чарли от кори, заодно поразив вас очаровательными манерами и умным лицом, был в колледже полным тупицей и посмешищем курса! А жертва вашего небрежения, бедный доктор Зубрилкер – тот, что так нервничал, не зная, куда деть руки, – был удостоен золотой медали за оригинальный научный труд и ни в чём не уступал обучавшим его профессорам.

Что поделаешь: встречают нас по одёжке, а провожают, ума так и не оценив!

Итак, Краббе со своим новеньким дипломом и ещё более свеженькой юной супругой отправился в город… назовём его Бриспорт. Я поступил ассистентом к доктору в Манчестере и первое время ничего не слышал о своём друге, не считая того, что деятельность свою он начал в лучшем стиле и немедленно сделал заявку на первоклассную клиентуру.

В одном медицинском журнале мне попалось на глаза необычайно глубокое и детальное исследование доктора Краббе под заголовком «Странное появление дискосферической кости в желудке утки», но в целом (если не считать ещё нескольких заметок об эмбриологии рыб) вёл он себя неподобающе скромно.