Преступления и призраки (сборник), стр. 37

– Не забудьте воспользоваться испаряющимся лосьоном для ран [38], – напоследок прокричали наши медики вслед за уехавшей в темноту коляской. Шум колес, гремевших, как в ночном кошмаре, наконец замер вдали.

В это время жандарм, верный традициям своего достойного ордена, прибежал на место преступления, когда оно уже опустело. Как можно было предполагать, он ограничился тем, что вписал номера домов в свою дорогую записную книжку, быстро отказался от попыток что-либо узнать от нас, после чего ушел, пожимая плечами.

На сердце было тяжело, когда я плелся к себе в отель той ночью. Такая реакция всегда следует за подобной бурей эмоций, да и о том, что принесет утро, я думал безо всякой радости.

Воспоминание о том, что Генри рассказал в начале нашего вечера о дуэльных наклонностях Лабласа, в том числе, об ужасном результате его последней дуэли с молодым французским офицером, не покидало меня. Я знал горячую кровь, текшую в жилах моего друга, и понимал, сколь бессмысленны были бы попытки отговорить его от новой встречи с врагом. Я был бессилен, так что решил просто ждать.

IV

Когда я пришел к завтраку следующим утром, оба брата ожидали меня. Генри выглядел счастливым и почти ликующим, когда здоровался со мной, а вот вид Джека был непривычно серьезным.

– Все в порядке, старина, – сказал юный актер.

– Да, посмотри же, Баркер, – пояснил Джек. Было видно, что он возмущен. – Это самое странное дело на моей памяти. Самый невероятный вызов, о котором я когда-либо слышал, конечно, с учетом моего ограниченного опыта. Я так понимаю, что мы не можем отказаться?

– Ни за что на свете! – воскликнул его брат.

– Сядь и успокойся, – отрезал Джек, – прочти для начала это письмо нашему другу.

Письмо было адресовано нашему студенту и звучало так:

«Сэр!

Как мы понимаем, Вы являетесь секундантом мистера Генри Латура. Прошу разрешить мне заявить, что месье Лаблас выбрал в качестве оружия рапиры. Он надеется встретиться с Вашим другом в театре сегодня вечером. Вы будете приглашены на сцену в качестве статиста. Таким образом Вы сможете убедиться, что финальная сцена будет представлять собой дуэль по самым строгим правилам. Мы легко сможем заменить сценические рапиры на наши боевые. Я буду присутствовать в качестве секунданта месье Лабласа.

Всегда Ваш,

Пьер Гросье».

– Что ты думаешь об этом? – спросил Джек.

– Я полагаю, что это абсолютно нелепая идея, и мы должны отказаться.

– Нет, я на это не пойду, – ответил Генри. – Все истолкуют это как трусость. Кроме того, какое значение имеет, где я встречу его, если я его встречу? Баркер, позволь мне поклясться, – продолжил он, положив свою руку мне на плечо, – что поединок будет смертельным. Во всяком случае, я приложу для этого все усилия.

В звеневшем голосе моего товарища было что-то настолько решительное, что я почувствовал: Лаблас, несмотря на весь свой дуэльный опыт, получил в этот раз очень опасного противника.

– Если ты проиграешь, Генри, – прозвучал голос Джека, – я займу твое место и либо сдохну, либо не покину сцену до конца. Это будет сенсационно, не так ли – если Гамлета убьет секундант? – мгновенный оскал исказил его красивое лицо.

– Давай напишем ответ с согласием, Джек, – сказал Генри. – Единственное, чего я боюсь, так того, что во всем этом будет замешано имя нашей сестры.

– Не бойся, – сказал я. – Они не будут распространяться про свои действия этой ночью, поверь мне.

– Ты придешь в Национальный сегодня вечером, Баркер? – спросил Генри. – Я могу достать тебе место в первом ряду партера.

– Конечно, приду. Если вы оба не сможете отомстить за сестру, Лаблас будет вынужден драться со мной еще до того, как опустится занавес.

– Ты хороший друг, – сказал Генри, после чего добавил: – Ладно, мои личные дела не должны мешать моему долгу перед публикой, так что я пойду и повторю свою роль. До встречи, старик! Увидимся вечером.

Итак, братья ушли, оставив меня наедине с кофе.

Как они провели этот день, я не знаю. Думаю, что даже всегда хладнокровный Джек с трудом переждал медленно текшие часы. Что касается меня, я был весь в напряжении от повисшей неопределенности. Единственное, на что я был способен, – ходить туда и сюда по улицам, ожидая вечера.

Двери театра открывались в семь вечера, но уже за полчаса до этого срока я ждал у входа. Группа театралов, жаждущих занять лучшие места, уже собралась там. Я пытался убить время, перечитывая раз за разом плакат, прикрепленный к одной из колонн.

«Лаблас» значилось на нем огромными буквами, в то время как ниже, мелким шрифтом были написаны еще несколько имен, «Генри Латур» – среди них.

Казалось, что дверь не откроется никогда. Однако все имеет свой конец, так что, когда часы пробили семь, мы все вошли в театр, один за другим, в дисциплинированной манере французов. Мне повезло, и я смог занять то место, ради которого и пришел так рано – одно из центральных кресел в первом ряду.

Ничто, кроме оркестровой ямы, не отделяло меня от сцены. Я бы многое отдал, чтобы увидеть Джека, так как мне очень хотелось высказать все то, что лежало у меня на сердце весь день. Но моими соседями были твердолобый английский торговец, прибывший во Францию в поисках чего-либо, достойного быть импортируемым в Лондон, и юная леди, любительница театра, восхищенно взиравшая на артистов под надзором пожилой матери.

Я уже привык, несмотря на короткий срок знакомства, считать Генри своим настоящим другом. Думаю, что и мысли о его сестре заставляли мое сердце биться так тяжело, особенно когда я думал о дьявольской мстительности Лабласа.

Во время вступительной части я был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать внимание на своих соседей, особенно на торговца, высказывавшего все свои мысли по поводу французской театральной сцены.

– Мы, конечно, не можем сравниться с ними в легких комедиях, – разглагольствовал он, – в этом они сильны. Но когда речь заходит о Шекспире, о, тогда они теряются, сэр, полностью теряются. Если Вы видели Гамлета Макриди [39], сэр, и старшего Кина… [40]

Но эти воспоминания прервал поднимающийся занавес.

Первые сцены выглядели какими-то пресными. Перевод потерял суровую силу нашего прекрасного языка. Старые театралы заерзали на своих местах, перешептываясь, что что-то не так с их любимым актером.

Глаза Лабласа, казалось, были прикованы ко мне, взор казался хмурым и угрожающим. Черная обтягивающая одежда подчеркивала статную фигуру актера и была прекрасно подогнана, так что я не мог не думать о приближающемся трагическом акте.

Я воспрянул духом, когда на сцену вышел Генри. Он казался абсолютно спокойным, но я мог видеть опасный отблеск его глаз в моменты, когда он смотрел на своего коллегу-актера.

Яростная речь моего друга зажгла зрителей. От партера до балкона не было ни одного, кто бы не симпатизировал храброму юному дворянину из Дании, и эхо аплодисментов долго гуляло по залу.

Гамлет был забыт, главным в спектакле стал Лаэрт. Я никогда не забуду то яростное возмущение, с которым со сцены гремели слова:

– Бог мой! – прошептал торговец sotto voce [41]. – Сама природа звучит в его последних словах…

Генри вызывали на бис после четвертого акта, но именно в сцене на могиле Офелии он превзошел себя. Его гремящее «Отправляйся же к чертям!», брошенное в лицо Гамлета, вызвало аплодисменты, моя же душа ушла в пятки. К счастью, он удержал себя в руках и отпустил горло Гамлета.