Ностальгия по чужбине. Книга вторая, стр. 23

— Хорошо! — выдохнул Николай и протер глаза, слезящиеся от едкого сигаретного дыма. — Через день-два после возвращения в Каир я должен был связаться с Лондоном и сказать шефу отдела Ближнего Востока, что хотел бы вылететь на несколько дней в Сирию, поскольку у меня появилась возможность сделать репортаж из лагеря «Хезболлах». Получив разрешение, я в тот же день отправляюсь в командировку. В Дамаске меня должен встретить Хосров эль-Шатир, чиновник протокольного отдела сирийского МИДа, который будет сопровождать меня до места встречи…

— Не упускайте ничего, господин Серостанов, — Моти Проспер предупреждающе выставил указательный палец. — Будьте предельно собранны!

— Я со стенографической точностью излагаю инструкции, полученные от связного! — огрызнулся Николай. — Только от первого лица…

— Извините. Продолжайте, пожалуйста…

— Как следует из инструкций, именно этот эль-Шатир будет сопровождать меня до лагеря шиитов, который находится в 140 километрах севернее долины Бекаа, неподалеку от деревни аль-Рутаки…

— Там, кстати, действительно расположена база «Хезболлах», — чуть слышно обронил Проспер. — Причем довольно крупная…

— В лагере ко мне должен подойти мужчина и сказать по-арабски: «Я бы очень хотел, чтобы вы сфотографировали меня вместе с моим другом. Но его убили в семьдесят третьем году…» Этому человеку я должен передать пленку…

— А дальше? — Проспер впился взглядом в Серостанова. — Что дальше?

— По сценарию? — сухо осведомился Николай.

— По инструкции.

— По инструкции, сразу же после выполнения задания я должен вернуться в Каир, сдать готовый репортаж и, сославшись на то, что все рождественские каникулы торчал в Египте, попросить несколько дней отпуска, чтобы провести уик-энд в Лондоне. Получив разрешение, я должен вылететь в первый же четверг вечером в Эр-Риад, а оттуда, через Бухарест, в Москву. Связной сказал, что в Москве я получу новые инструкции. В воскресенье вечером я должен был вернуться в Каир…

— Все?

— Все, — кивнул Серостанов и тяжело откинулся на спинку стула.

— Вот теперь, кажется, у меня возникла настоящая идея… — улыбнулся Проспер и встал. — Сделаем небольшой перерыв, господин Серостанов. Я распоряжусь, чтобы в камере вам дали бутылку с колой…

— С чего это вдруг такая щедрость? — хмыкнул Николай.

— Заслужили…

6

— Надеюсь, Валечка, ты понимаешь, что этот разговор — не самый приятный для меня?

— Догадываюсь, — вздохнула я.

— Я родилась слишком самолюбивым и ранимым человеком, чтобы позволять кому бы то ни было распоряжаться хотя бы частичкой своей души. Не прибегни я к этим мерам безопасности, меня бы уже давно не было на свете, Валечка. Ведь женщина по сути своей — слишком уязвимое существо, самой природой запрограммированное на медленное самоуничтожение. Она убивает себя постоянно, разрывая сердце и растаскивая душу с мазохизмом клинической больной на обязательства перед родителями, нежность к детям, верность мужу и страсть к любовникам. И я добилась своего, Валечка, поскольку имела все, о чем только может мечтать любая полноценная женщина: любовь достойных мужчин, профессиональное признание и деньги, которые давали мне возможность предаваться, не думая о последствиях, сугубо бабским глупостям, верность настоящих друзей и ненависть могущественных врагов…

— Но вы ведь тоже любили, Паулина.

— Нет, милая… — женщина печально покачала головой. — Никогда и никого я не любила. Я лишь ПОЗВОЛЯЛА любить себя. Кстати, это было очень удобно…

— Удобно не любить?

Очевидно, выражение ужаса на моем лице было настолько неподдельным, что Паулина печально улыбнулась.

— Представь себе, девочка…

— Это ужасно, Паулина!

— Возможно, — кивнула эта странная женщина. — Хотя давало определенные преимущества…

— О каких преимуществах вы говорите?

— Меня никогда не трясла лихорадка перед встречей с возлюбленным, я не пыталась гипнотизировать телефон, когда он молчал месяцами, не заламывала от восторга руки, получая с посыльным роскошные букеты цветов, и не придавала ни малейшего значения пылким и насквозь лживым, продиктованным минутой порыва, словам любви, которые периодически нашептывались мне на ухо… Стоя под душем, я тщательно, мочалкой, смывала с себя все — от следов ласк до иллюзий, которыми переполнена душа любой женщины после ночи любви. А потом застегивала лифчик, натягивала юбку с кофтой, приводила в порядок макияж и шла, не оглядываясь, дальше — никому ничем не обязанная, ни от кого не зависящая…

— А дети?

— Вот-вот! — чуть слышно пробормотала Паулина, и я вдруг увидела на ее мраморном лице морщину — одну-единственную, но отчетливую, резко перечеркнувшую высокий лоб и как-то сразу, на какое-то мимолетное мгновение, обозначившую истинный возраст этой непостижимой женщины. — В любой, даже самой изощренной системе защиты, Валечка, обязательно есть слабое место. Правда, понимаешь это, когда ничего уже изменить нельзя. Знаешь, я часто вспоминала те две недели в семьдесят восьмом году, которые мы провели в «Мэриотте». Помнишь Майами, Валечка?

— Разве это можно забыть?..

Видит Бог, мне вовсе не хотелось вкладывать в свой ответ какие-то эмоции, но подсознание отреагировало быстрее, и она это, конечно, почувствовала: общение с Паулиной на самом деле глубоко запало мне в душу. Хотя, наверное, я бы предпочла, чтобы ощущение той неосознанной близости, какого-то родства душ, и дальше оставалась только тревожным, будоражащим душу воспоминанием…

— Так вот, — продолжала Паулина, теребя пуговицу на своем роскошном пиджачке, — в мыслях я неоднократно возвращалась к тем дням. Ты даже представить себе не можешь, как хотелось мне все эти годы встретиться с тобой, усадить напротив, поговорить…

— Почему же вы этого не сделали?

— Я боялась, Валя.

— Чего?

— Тебя.

— В это трудно поверить.

— Поверить — значит, понять, девочка, — Паулина откинула со лба седую прядь. — Твоя же способность понимать только-только формируется. В принципе, ты еще дитя, хотя кажешься себе взрослой и мудрой…

— Вы хотите сказать, что я никогда бы не смогла стать вашей подругой, да?

— Я хочу сказать, что у меня никогда уже не будет такой дочери…

Я молчала, разбитая наголову. Сама по себе мысль о том, что Паулина могла быть моей матерью, казалась мне дикой и даже кощунственной. И, тем не менее, фальши в ее словах я не почувствовала — только горечь и едва уловимые нотки обреченности…

— Ну, а теперь поговорим о наших делах, девочка. Не возражаешь?

Она словно переключала какие-то клавиши или тумблеры, расположенные где-то глубоко внутри — резко, без какой-либо связи, просто так. Мгновение — и передо мной была уже прежняя Паулина — высокомерная, бесконечно уверенная в своей силе и обаянии, преисполненная ощущения скрытой власти настоящая и полностью защищенная ЖЕНЩИНА, которой по силам все.

— Вы меня увезете отсюда? — тихо спросила я.

— А ты хочешь, чтобы я тебя увезла? — также тихо спросила Паулина.

— А это зависит от моего желания?

— Неужели тебе не нравится Париж, Валечка?

— Мне не нравятся конспиративные квартиры в Париже.

— У тебя всегда был хороший вкус, — пробормотала Паулина… — Я вдруг поняла, что мысли этой женщины витают где-то очень далеко от квартиры Якоба. — Нам надо где-нибудь переждать две недели. Максимум, три…

— Но не здесь?

— Но не здесь.

— Вы хотите вернуть меня в Штаты?

— Тогда бы тебя отправили ко мне рейсом «Пан Америкэн», — хмыкнула Паулина. — Под надежной охраной…

— И в наручниках?

— Я бы позаботилась, чтобы внешне они напоминали браслеты от Диора.

— Добрая как всегда, — пробормотала я.

— Если бы ты только знала, насколько ты права, — хмыкнула Паулина.

— Значит, останемся в Европе?

— Скорее всего, — кивнула Паулина. — Кстати, а на какие деньги ты до нее добралась?