Искры гаснущих жил, стр. 107

— Забери меня. — Она цепляется за эти руки, прячет лицо у него на груди, слушает, как колотится сердце, и успокаивается его звуком. — Пожалуйста, забери меня отсюда…

— Вечером мы уедем.

— Далеко?

— Далеко. — Его ладонь скользит по ее щеке, стирая слезы талого снега. — Помнишь, я обещал показать тебе море?

Дом провожал хозяев, готовый уснуть. Раскрывались сундуки, выпуская белесые простыни чехлов, которые лягут, укрывая мебель от пыли. Поворачивались к стенам зеркала. И старый клавесин закрылся на замок. Брокк прошелся по библиотеке, прощаясь с книгами.

Расставание будет недолгим.

Он вернется.

Когда?

Сложно сказать…

— Надеюсь, не отвлеку вас, мастер. — Кейрен из рода Мягкого Олова ныне вырядился в черное. Ему не идет. В этом мире и так с избытком черноты, да и сам Кейрен чувствует себя на редкость неудобно. Он то и дело трогает лацканы пиджака, какого-то нарочито широкого, точно чужого, гладит рукава и круглые покатые пуговицы. Они выточены из белого камня и кажутся глазами.

Нелепость какая.

— Пришли попрощаться? — Брокк коснулся чехла. Грязный, пусть белый, но все одно грязный.

— Скорее сказать «до свидания». Мне кажется, что мы еще встретимся.

— Письма прекратились.

— Но мы оба знаем, что это ровным счетом ничего не значит. Вы не откажетесь прогуляться?

— Вы не в моем вкусе.

— Потерпите. В последнее время мне легче думается на ходу…

— И полагаю, что вне стен дома?

— Именно, мастер. Видите, как хорошо мы с вами друг друга понимаем.

Вежливая улыбка. И черное пальто.

— Вам не идет этот цвет.

— Знаю. — Кейрен вытащил платок и, наклонившись, вытер ботинки. — Но… смерть коллеги — это горе… вы ведь были знакомы с Филиппом?

Брокк кивнул. Знакомством это назвать было сложно, скорее случайная встреча на пристани. И все-таки он помнил человека с трубкой.

— Вы были близки? — поинтересовался Брокк.

Зима входила в свои права. И снегопад, начавшийся накануне, усиливался. Облака опустились ниже, громадные гнилые рыбины. Из раздутых брюх сыплется снег, пахнущий дымом и тленом.

— Как оказалось, да… в какой-то мере.

Парк изменился. Дорожки замело, и тонкое покрывало снега скрыло бурую листву.

— Полковник Торнстен сказал, что имел с вами беседу. — Кейрен заложил руки за спину. В нелепом пальто, пусть и дорогом, но скроенном по новой моде широким и коротким, он походил на черного голенастого аиста.

— И с вами, полагаю, также?

— Именно.

— В доме…

— В последнее время, мастер, мне сложно доверять что домам, что людям.

— А я?

— Считайте себя исключением. — Кейрен остановился у развилки. Старый куст шиповника ощетинился колючками, на нижних ветвях еще остались ягоды, пусть и сухие, но чересчур яркие для сегодняшнего дня. — Я принес бумаги Ригера.

— Благодарю.

— И буду вам признателен, если… эти бумаги были переданы в архив, а архив, вот несчастье, горел прошлым вечером… пострадал третий сектор.

— Тот, где…

— Именно.

Папка появилась из-под полы. И исчезла под полой же, Брокк прижал ее локтем.

— Они не остановятся, верно? — Кейрен спрашивал не о Лиге Справедливости, которая вдруг исчезла сама собой, но о людях, за ней стоявших.

— Не остановятся, — подтвердил Брокк. — Эксперимент завершен, и я полагаю, что успешно…

Он стряхнул с ветки липкую зимнюю шубу.

— И что дальше?

— Понятия не имею, — признался Брокк. — Зависит от того, насколько результаты реальные совпадали с полученными… и у меня есть одна идея, но она совершенно безумна.

— Ничего, мастер, в последнее время я начинаю думать, что в безумии имеется своя логика.

Его смешок спугнул синиц.

— Вы ведь слышали о теории приливов?

Кейрен поклонился.

— Это когда считается, что сила жилы — величина непостоянная?

— Именно.

Брокк остановился у аллеи статуй. В темной раме окна виднелся женский силуэт.

— Чем старше жила, тем сильнее выражены колебания, но опять же сглажены временем. У молодых жил максимум наступает раз в пять-шесть лет, но прилив слабый, мощность увеличивается процентов на десять… у старых… это разы, Кейрен. Или десятки раз… — Брокк коснулся белой ступни шута, чье лицо исказила болезненная гримаса. — Прилив длится от нескольких минут до нескольких часов.

Искривленные губы, низшая отвисает, верхняя — задрана. Прищуренные глаза. Шут скалился.

— Как-то мне не нравятся эти уточнения. — Кейрен разглядывал каменную альву, опутанную лозой. Мраморные листья касались белой полупрозрачной кожи, и тонкие пряди волос альвы цеплялись за ветви. На раскрытой ладони лежали ягоды.

— Мне, поверьте, тоже. Я, вероятно, ошибаюсь. Я надеюсь, что я ошибаюсь, но пламя, освобождаясь, стремится к жиле. Зовет ее. И жила откликается на зов, если, конечно, находится рядом. Чем ближе, тем сильней. Если же допустить возможность резонанса… потенциированное действие. — К сожалению, облаченная в слова, теория выглядела еще более безумной, и Брокк испытывал преогромное желание действительно сжечь бумаги.

— Жила прорвется? — Кейрен провел пальцами по кромке листа.

— Жила прорвется, — подтвердил Брокк. — Под городом четыре жилы. И материнская не просто стара…

Одна из первых, отведенных от Каменного лога.

— Вот знаете, страшно спрашивать… — Мраморный лист рассек пальцы, и красная, яркая кровь полилась по лозе. Кейрен же поспешно сунул пальцы в рот. — Когда прилив?

— А здесь есть один нюанс. — Брокк отвернулся. В мраморных глазах шута виделась насмешка. — Альвы ушли.

— И?

— Рисунок мира изменился, и… прилив наступит раньше ожидаемого.

Кровь Кейрена застывала на морозе.

Живое железо затянуло порез.

Живое железо.

Живые драконы.

Живой огонь, который распускался в небе над городом. И город, который жил над чашей живого огня, не думая об опасности.

— И будет много мощней.

— Когда?

— Год… плюс-минус.

— Что ж, — Кейрен из рода Мягкого Олова поклонился мраморной альве, — в таком случае, у нас с вами есть год в запасе…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Зима.

И окна затянуты толстыми щитами льда. Солнце едва-едва пробирается сквозь них, и Таннис прижимает к стеклу руки.

Холодно.

И пусто.

Ее квартира расположена на берегу реки. Первый этаж. Отдельный вход и дверь из темного дуба. На двери — бронзовый молоток с блестящей, выглаженной многими руками рукоятью. И голос его звучит громко. Стучат по-разному. Молочница — осторожно, стесняясь этакой своей дерзости. Мясник и бакалейщик — уверенно и даже нагло, они словно видят за маской леди ту, прошлую Таннис.

А быть может, не считают леди особой важной.

Живет одна. И кольца на пальце нет, ни на правой, ни на левой руке… старая дева? И не оттого ли бакалейщик пытается завязать беседу о погоде и ценах, о том, что на рынке ныне не протолкнуться от чужаков с другой стороны Перевала, о самом Перевале и одиночестве. Он лихо подкручивает черные усы и попеременно подмигивает то правым, то левым глазом.

Приглашает на прогулку в парк.

К Рождеству там ель нарядили и залили каток. Дамы презабавно на коньках держатся. И Таннис не отказалась бы пойти, но…

Она мертва.

Уже второй месяц как мертва, заперта в этой квартирке, покидать которую ей запрещено строго-настрого. Соседи полагают ее чудачкой, но в дела не лезут.

Пускай.

Вот солнца снова не хватает. И оглушающая пустота квартиры давит на нервы. Хочется плакать. Смеяться. Изрезать наряды, которые доставляют каждую неделю… зачем ей платья, если показать их некому? Но Таннис примеряет, становится перед зеркалом, огромным, в полный ее рост, и смотрит на себя, потом идет пить чай перед этим же зеркалом и упрямо ковыряется иглой в мешковине. Ее вышивки отвратны, но… что у нее есть кроме этих вышивок и книг?

На сей раз стучали громко.