Адская бездна. Бог располагает, стр. 83

Она собралась бежать, но вдруг заметила на столе листок бумаги.

На нем виднелось несколько строчек, кое-как нацарапанных карандашом.

– Что это за бумага? – прошептала Гретхен.

Она взяла ее и стала читать:

«Ты мне сказала, что ребенок умер. Я была без сознания, а очнувшись, не нашла рядом ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок мертв, стало быть, и мне можно умереть. Если бы он выжил, я была бы принуждена остаться жить. Теперь же я смогу соединиться с Вильгельмом и моим отцом. Твоей и моей душой заклинаю: сохрани вечную тайну!»

У Гретхен вырвался крик.

– Что я натворила? – ужаснулась она.

И бегом бросилась в замок.

Там она застала барона, возвратившегося из Ашаффенбурга, и Юлиуса, только что прибывшего из Гавра. Оба были в полном отчаянии.

Они собирались пуститься на поиски Христианы.

За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как она возвратилась в замок, двигаясь, словно призрак, поднялась в свои покои, затем почти тотчас вновь спустилась и вышла.

Юлиус бросился в спальню Христианы. Постель была не смята. Она не ложилась.

На камине, в том же месте, где семь месяцев назад Юлиус оставил свое прощальное послание, он увидел запечатанный конверт.

Юлиус торопливо разорвал его и вынул письмо. Вот что он прочел:

«Мой Юлиус, прости меня. Твой приезд меня убивает, и все же я умираю только потому, что люблю тебя. Ты бы теперь меня разлюбил, возможно даже, стал бы презирать; наш ребенок умер. Ты сам видишь, мне лучше не жить».

– Отец! – простонал Юлиус, будто громом пораженный.

Барон бросился к сыну. Тот протянул ему письмо.

– Не падай духом, – сказал барон. – Может быть, еще не поздно. Мы найдем ее.

– Давай же искать! Скорее! – вскричал Юлиус, охваченный почти судорожным страхом.

Именно в это мгновение появилась Гретхен.

Юлиус бросился к ней:

– Где Христиана? Ты видела Христиану? Ты не знаешь, что с ней?

– Я ищу ее, – отвечала Гретхен. – Ее здесь нет?

– Ты ее ищешь? Почему? Значит, ты ее видела? Она заходила в твою хижину?

– Нет, – помолчав, произнесла Гретхен. – Но ведь ее все ищут.

– О, но как же иначе? – в отчаянии воскликнул Юлиус. – Гретхен, она хочет умереть.

– Ну же, Юлиус, успокойся, – сказал барон. – Надо подумать, каким образом и где она могла бы покончить с собой. Яда у нее нет, оружия тоже.

Всего два слова, два жутких слова вдруг вспомнились Гретхен – те что часто, слишком часто твердила Христиана в бреду.

– Адская Бездна! – закричала она.

– О да, бежим скорее! – застонал Юлиус.

Все трое бросились к пропасти, а за ними и слуги.

Тут с Юлиусом произошло что-то странное и страшное. Подбегая к провалу, он хотел закричать, позвать свою жену, но волнение лишило его голоса: он то немо открывал рот, не в силах издать ни единого звука, то наперекор его отчаянным усилиям вместо душераздирающего крика из горла несчастного вырывалось лишь невнятное бормотанье.

– Зовите же ее! – теряя последние силы, обратился он к отцу и Гретхен. – Зовите, я не могу!

Наконец они добежали до края Адской Бездны.

Они стали озираться вокруг, но никого не увидели.

Тогда они попробовали заглянуть в пропасть.

Но и там ничего не было видно.

Юлиус, рискуя свалиться, уцепился за обнажившийся древесный корень и, чтобы лучше видеть, далеко перегнулся через край провала, едва ли не повиснув в пустоте.

– Ах, отец, там что-то виднеется, – проговорил он.

Внизу, саженях в пятидесяти от верхнего края, между отвесными стенами пропасти застрял ствол упавшего дерева. На одном из толстых сучьев висели, зацепившись, клок от капота, который Христиана обычно носила по утрам, и ее яркая шелковая косынка, купленная когда-то в Греции.

– Прощай, отец, – сказал Юлиус.

И разжал пальцы, выпуская спасительный корень.

Но барон сильной рукой успел схватить его и удержать.

Оттащив его на безопасное расстояние, он знaком приказал лакеям держаться рядом и не спускать с него глаз, боясь, как бы Юлиус не вырвался из его рук.

– Сын мой! Сын мой! Будь мужчиной! Вспомни, ты же христианин! – умолял он.

– Ах, отец, – в отчаянии вскричал Юлиус, заливаясь слезами, – что вы хотите, чтобы я сделал? Я возвращаюсь домой, и что я нахожу? Моя жена убила себя, мой ребенок мертв. А иные мне еще и позавидуют, что я вернулся миллионером.

Тогда барон подошел к пастушке.

– Гретхен, – вполголоса сказал он ей, – вам ведь что-то известно. Здесь замешан Самуил. Гретхен, я требую, чтобы вы рассказали мне все.

Но Гретхен, поглядев на него в упор, произнесла холодно и твердо:

– Я ничего не знаю. Мне нечего вам сказать.

Либо ее неведение было безусловным, либо ее решимость была непреклонной.

Господин фон Гермелинфельд покачал головой и снова подошел к своему сыну. Потом, действуя отчасти силой, отчасти убеждением, он в конце концов смог заставить Юлиуса вместе с ним повернуть обратно к замку. Слуги последовали за ними.

Гретхен осталась одна на краю Адской Бездны.

– Да, – пробормотала она, – я сдержу клятву. Буду такой же бездонной и скрытной, как ты, проклятая яма. А все равно вы не правы, Христиана! Вы ринулись навстречу небесному правосудию. А я хочу дождаться его свершения здесь, на земле.

Бог располагает

I

Костюмированный бал у герцогини Беррийской

В политической жизни французского королевства к концу правления Карла X наступило некоторое прекращение борьбы, нечто вроде разоружения и перемирия. И хотя министерство Мартиньяка было лишь результатом взаимных уступок со стороны политических партий, поверхностным наблюдателям могло показаться, что достигнут мир между традициями прошлого и устремлениями к будущему.

Однако глубокие умы не доверяли поверхностным приметам. Они знали, что прогресс и цивилизацию остановить нельзя и подобные временные перемирия только передышка, предшествующая великим потрясениям. Ведь именно голубое небо и может предвещать раскаты грома, а революция, когда она дремлет, лишь набирает силы для будущей борьбы.

Господин де Мартиньяк слыл человеком тонкого ума, общительным и способным к согласию и играл между королевским двором и нацией роль, какая в ссорах влюбленных в комедиях отведена субреткам. Но эта его роль обесценивалась тем, что в данном случае влюбленные не любили друг друга и бурный разрыв их брака был неизбежен. Однако это не мешало г-ну де Мартиньяку заботиться о супружеском союзе, как если бы за ним не должен был последовать разрыв отношений. Он сновал между королем и Францией, говоря каждому из них о другом только хорошее, гася взаимные жалобы и упреки и побуждая обе стороны сделать хоть шажок к желанному сближению. В Тюильри он защищал свободу, а в Бурбонском дворце – монархию.

Такая роль посредника сопряжена с некоторым риском: когда разнимаешь дерущихся, все тумаки могут достаться тебе самому; ведь общественные мнения напоминают строгих супругов: и те и другие не прощают измены. А потому г-н де Мартиньяк подрывал доверие к себе и придворных и либералов, плодя врагов в обоих лагерях. Зато он снискал симпатии тех, чье расположение обычно ценят более всего: людей искусства, молодых мужчин и женщин, благодарных ему за то, что он вносил успокоение в обстановку того времени. Весь этот элегантный и остроумный свет, для которого спокойствие, празднества и искусства составляют его жизнь, был ему признателен за вновь обретенные удовольствия и благодарил его, продолжая развлекаться.

Многие еще помнят, какой вихрь горячечных страстей, какое самозабвение пробудил карнавал 1829 года.

Волна празднеств, словно морской прилив, захлестнула весь город и добралась даже до подножия трона: ее королевское высочество герцогиня Беррийская, захваченная потоком всеобщего увлечения, решилась возобновить когда-то модные костюмированные балы, воскрешавшие прошлые исторические эпохи.