Адская бездна. Бог располагает, стр. 200

У него хватило предусмотрительности снять и оставить там свой плащ. Теперь он мог спрятать под ним драгоценный тюльпан, а заодно и грязь, покрывавшую его с головы до пят.

Лорд Драммонд вернулся в гостиницу и достиг своей комнаты, не вызвав никаких подозрений.

Он рассчитывал переодеться, потребовать почтовую карету и незамедлительно покинуть город.

Но сначала надо было бросить взгляд на свой обожаемый тюльпан.

Он зажег все свечи, все лампы, какие нашлись в его покоях, и только когда освещение достигло всей мыслимой яркости, он извлек свою добычу.

И едва не рухнул навзничь.

Он все-таки ошибся: это был другой тюльпан.

Вместо единственного в своем роде цветка перед ним был довольно заурядный тюльпан, известный всякому владельцу оранжереи, и в его собственной коллекции таких имелось четыре.

Вопль вырвался из его груди.

Прибежал слуга, кузен Тромпа.

Увидев лорда Драммонда, покрытого как панцирем слоем грязи и озаренного столькими светильниками, он подумал, что тот помешался.

– Помогите мне раздеться, – сказал ему лорд Драммонд.

Его трясло; во всех членах он чувствовал ужасную дрожь.

Сырость, которой он не ощущал в горячке борьбы и мнимого триумфа, теперь леденила ему кости.

Послали за доктором.

Лорд Драммонд лег, но прежде чем к нему явился врач, за которым послали, он сказал слуге:

– Ступайте к своему кузену Тромпу, расскажите ему обо всем, что вы видели, и отнесите ему этот тюльпан. Он все поймет.

Слуга отправился с этим поручением в ту самую минуту, когда врач вошел к больному.

Осмотрев англичанина, он покачал головой. Случай представлялся ему крайне серьезным. Он опасался прежде всего воспаления легких.

А дело принимало все более скверный оборот: вскоре к лихорадке прибавился бред.

Всю ночь лорд Драммонд только и говорил, что о черно-красно-голубых тюльпанах. Лишь при этом сочетании цветов они воистину имели право называться тюльпанами.

Иных вовсе не существовало. Это раньше он думал, что видел и другие, но ошибался. В мире были только черно-красно-голубые. Нет, черно-красно-голубой. Лишь он один. Единственный.

Этого вполне достаточно: один тюльпан. Помимо него все цветы, которые принимают за тюльпаны, ими вовсе не являются.

И тысяча других вздорных соображений, все в том же роде…

На следующее утро Тромп зашел спросить, как себя чувствует лорд.

Узнав, что хуже некуда, он тотчас удалился, но через час вернулся снова.

Он попросил, чтобы его провели в комнату больного.

При виде обладателя того чуда, поиски которого так дорого ему обошлись, к лорду Драммонду вернулось сознание. С ним произошло минутное просветление.

Тромп поднес к глазам больного какой-то предмет, бережно держа его в руках.

– Тюльпан! – прошептал лорд Драммонд, не зная, реальность это или продолжение бредовых галлюцинаций его помутившегося сознания.

– Да, – сказал Тромп. – Черно-красно-голубой тюльпан. Вы его заслужили. У меня их два. Вы достойны того, чтобы я поделился с вами.

– Спасибо, брат! – произнес лорд Драммонд, хватая бесценный цветок и пожирая его затуманенным взглядом. – Но слишком поздно!

– О нет! – перебил его Тромп.

– Все кончено, – возражал англичанин. – Меня зацепило насмерть. Эта вода вошла в меня и заполнила легкие. Но все равно благодарю вас, Тромп. Вы не виноваты, не могли же вы предвидеть, что все так обернется. А теперь в груди у меня смерть. A-а, вот, значит, как мне суждено окончить свои дни. Ушел живым от тигриц и от женщин, а вот тюльпаны меня убили. Ах, как странно…

И в бреду наваждения снова одолели его.

Лорд Драммонд протянул еще какое-то время.

Когда наступило мимолетное облегчение и разум больного просветлел, он использовал эти минуты, чтобы приказать отвезти его в Париж, где все лучшие силы врачебной науки будут в его распоряжении.

Но медицина ничего уже не могла для него сделать.

Ему становилось то лучше, то хуже, пока 8 июля он не угас. И в последний миг он не отрывал глаз от тюльпана.

Он был католиком. 10 июля храм Успения, где служили заупокойную мессу, заполнила пышная похоронная процессия. Вся аристократия Парижа стеклась сюда.

Как было сказано выше, здесь же встретились Юлиус и Самуил.

Месса сопровождалась музыкой. Мощный голос органа посылал к Небесам самые горестные укоры, самые душераздирающие вздохи великих композиторов.

Но внезапно орган замолчал и ввысь взвился женский голос.

При первом его звуке Самуил вздрогнул и посмотрел на Юлиуса.

Глубокий, удивительно сильный и приятный голос проникал в самые заповедные глубины души. Песнь была достойна певицы. В ее исполнении мелодия, полная скорби, вместе с тем несла в себе утешение. Боль при виде бездыханного тела, уходящего в землю, звучала в музыке вместе с надеждой, что дух обретет бессмертие на Небесах. В мелодии слышался зов могилы, которая поглощает свою жертву, и рая, врата которого уже открываются.

Самуил говорил себе, что этот голос он уже слышал.

«Так она здесь! – подумал он. – А я-то и не знал! Думал, она в Венеции. А знает ли Юлиус, что она в Париже?»

Он покосился на графа фон Эбербаха.

Но Юлиус оставался невозмутим, и на его лице ничего нельзя было прочесть.

«Я дурак! – сказал себе Самуил. – Что я хочу увидеть на его физиономии? Он ведь уже мертвец».

Тем не менее он подошел к Юлиусу и шепнул ему:

– Да ведь это голос Олимпии!

– А? Ты думаешь? – равнодушно отвечал Юлиус. – Возможно.

– Труп! – сквозь зубы пробормотал Самуил.

Однако он призадумался: «Почему она вернулась, что делает здесь? И ради чего прячется? Тут какая-то ловушка. О, я разгадаю ее! Но сначала надо проверить, действительно ли это она».

LVII

Олимпия поет, а Христиана молчит

Между тем голос, раздававшийся в органной нише, все изливал на гроб лорда Драммонда потоки звуков, похожих на слезы, моля Небеса о милосердии к усопшему, прощаясь с ним и обещая новую встречу, провожая уходящего друга к порогу вечности.

«Это несомненно Олимпия! – сказал себе Самуил. – Спрошу-ка у приятеля лорда Драммонда».

Он подошел к одному англичанину, который был с покойным в большой дружбе, и спросил, кто эта певица, чей голос ему незнаком, хотя поет она слишком хорошо, чтобы быть безвестной.

– Это певица, в чей голос лорд Драммонд был страстно влюблен, – отвечал англичанин. – Ее хорошо знают в Италии, но во Франции она никогда не выступала.

– Синьора Олимпия? – перебил его Самуил.

– Она самая. Умирая, лорд Драммонд заклинал ее оказать ему эту милость – спеть «Реквием» на его заупокойной службе, утверждая, что голос, который был ему так дорог, и в гробу еще раз осчастливит его. Госпожа Олимпия ему это обещала и, как видите, держит слово.

– Значит, лорд Драммонд знал, что она здесь?

– Нет, он послал ей эту просьбу в Венецию, еще в первую неделю своей болезни, чувствуя, что он болен смертельно. Ему оттуда ответили, что в Венеции синьоры Олимпии больше нет и где она, неизвестно.

– Стало быть, вы не знаете, с каких пор синьора Олимпия в Париже? – спросил Самуил.

– Не имею ни малейшего понятия, – ответил англичанин, которого начинали удивлять столь настойчивые расспросы. Самуил оставил его и вернулся к Юлиусу.

– Это и в самом деле Олимпия, – сказал он, сверля собеседника глазами.

Но на лице Юлиуса не дрогнул ни один мускул.

– А, – протянул он без тени волнения. – И кто тебе это сказал?

– Близкий друг лорда Драммонда.

– А!

«Ни одного движения, и во взгляде ни искорки, – подумал Самуил, наблюдая за невозмутимым Юлиусом. – Или в жилах у него не осталось ни капли живой крови, или он ловко это скрывает. Ба! С какой стати ему притворяться? Да и способен ли он, в его-то состоянии и в эти годы, проявить такую силу, такое постоянство воли, он, который и в двадцать лет, в полном расцвете юности, никогда не имел ни воли, ни характера? Однако если Олимпия уже провела какое-то время в Париже, то не ради лорда Драммонда, коль скоро ему пришлось посылать людей на ее поиски. А покинуть Венецию и вернуться в Париж она могла только ради Юлиуса. Если так, она должна была известить его о своем возвращении. Почему же он не сказал мне об этом? Если он мог от меня это скрыть, так, возможно, и еще что-нибудь скрывает! В этом загадочном возвращении Олимпии есть какой-то секрет. Уж не плетут ли они вместе заговор против меня? Я встречусь с Олимпией. Если она видела Юлиуса, ей все известно: она знает, и что произошло в Сен-Дени в вечер дуэли, и каковы теперь намерения Юлиуса. Я ее заставлю говорить. Да, это средство все узнать. Юлиус ничего не желает мне рассказать, но чтобы я не вытянул всего, что мне нужно, из женщины, в дело должен вмешаться сам дьявол!»