Клеопатра. (Другой перевод), стр. 74

И вдруг мы увидели, как в комнате появились тени мертвых. Там была прекрасная Арсиноя, обезображенная ножом подосланного убийцы. Там был юный Птолемей, черты которого были искажены гримасой боли от выпитого яда. Там был божественный Менкаура с золотым уреем на голове. Там был суровый Сепа, с телом, изорванным пыточными крюками палачей. Там были отравленные рабы. Там были и другие, бесчисленное множество призрачных ужасных фигур, которые, заполонив комнату, молча стояли и смотрели остекленевшими глазами на ту, которая умертвила их!

– Смотри же, Клеопатра! – сказал я. – Посмотри, какой покой ожидает тебя, и умри!

– Да, – сказала Хармиона. – Посмотри и умри, ты, лишившая меня чести и достоинства, а Египет царя!

Клеопатра подняла глаза и увидела страшные образы. Ее дух, отлетающий от тела, быть может, услышал слова, к которым остались глухи мои уши. Ее лицо исказилось от ужаса, огромные глаза словно выцвели, и, пронзительно вскрикнув, она упала и умерла, отправившись со своей зловещей свитой в уготованное ей место, где ее уже ждали.

Так я, Гармахис, насытил свою душу местью, исполнив волю жаждавших справедливости богов. Но я не чувствовал радости, сердце мое было пустым. Ибо пусть даже то, чему мы поклоняемся, несет нам гибель – а Любовь более безжалостна, чем смерть! И мы, когда приходит час, отплачиваем той же монетой за наши муки, – мы все равно не можем перестать любить, мы все равно продолжаем тянуть руки к нашей потерянной Страсти и орошаем своей кровью алтарь нашего развенчанного Божества.

Ибо Любовь соткана из Духа, и она не подвластна Смерти.

Глава IX

О прощании Хармионы, о смерти Хармионы, о смерти старой женщины Атуа, о возвращении Гармахиса в Абидос, о его исповеди в Зале Тридцати Шести Колонн, и о приговоре, который вынесли Гармахису верховные жрецы

Хармиона отпустила мою руку, которую все это время сжимала, охваченная ужасом.

– Твоя месть, о Гармахис, ужасна! – произнесла она хриплым голосом. – О Клеопатра, ты совершила множество грехов, но ты была истинной царицей! Помоги мне, принц, надо перенести этот прах на ложе и убрать по-царски, чтобы она своим безмолвием оказала последний прием посланникам Октавиана, как подобает последней царице Египта.

Я ничего не ответил, ибо на сердце у меня было тяжело, и теперь, когда цель моей жизни была достигнута, мною овладела неимоверная усталость. Мы вместе подняли тело и положили на золотое ложе. Хармиона надела ей на восковой матовый лоб золотой урей, причесала черные, как ночь, волосы, в которых не было ни единой седой волосинки, и в последний раз закрыла глаза, совсем недавно сверкавщие красотой и переменчивые, как море. Она сложила холодные руки на груди, в которой некогда бушевала страсть, выпрямила согнутые под вышитым одеянием колени и у головы положила цветы. Клеопатра в дарованном смертью холодном величии была еще более прекрасна, чем в овеянный дыханием живой красоты час наивысшей славы!

Мы отошли на шаг и посмотрели на нее и на мертвую Ирас у ее ног.

– Всё! Свершилось! – промолвила Хармиона. – Мы отмщены. А что теперь, Гармахис, пойдем той же дорогой? – Она кивнула на стоявший на столе фиал.

– Нет, Хармиона. Нет, я продолжу жить. Продолжу жить, чтобы умереть гораздо более жестокой смертью. Мое земное покаяние я не могу закончить так просто и не могу сам прервать срок искупления своей вины.

– Пусть будет так, Гармахис! Тебе виднее. А я… Я тоже умру, но раньше. Моя игра сыграна, и я тоже искупила свою вину. О, какая горькая мне выпала судьба – я приношу несчастье всем, кого любила, и умру нелюбимой, ни одна душа не вспомнит обо мне. Вину перед тобой я искупила. Вину перед разгневанными богами тоже, а теперь я хочу найти способ искупить свою вину перед Клеопатрой, для чего мне придется воссоединиться с ней в Преисподней, где она теперь пребывает! Она ведь любила меня, Гармахис. Теперь же, когда она умерла, я поняла, что после тебя любила ее больше всех на свете. И потому я выпью из того же кубка, из которого пила она и Ирас! – И она уверенной рукой вылила остаток яда из фиала в чашу.

– Подумай хорошенько, Хармиона, – сказал я, – ведь ты еще молода и можешь прожить много лет. Время изгладит твои печали, погасит твои воспоминания.

– Да, могу, но не хочу! Жить терзаемой воспоминаниями о содеянном зле, бессонными ночами сгорая от стыда, который словно вода из неиссякаемого источника будет литься из моего раздавленного горем сердца? Жить, мучаясь от любви, от которой я не в силах избавиться? Уподобиться искалеченному бурей дереву, которое день за днем одиноко стонет под напором небесного ветра на краю пустыни, смотреть на пустыню моей жизни и ждать удара молнии? А молния не спешит… Нет, Гармахис, этого я не хочу, такая жизнь не для меня. Я бы давно умерла, как моя душа, но мне нужно было жить, вернее, существовать, чтобы служить тебе. Теперь я больше тебе не нужна и поэтому уйду. О, прощай же! Прощай навеки, ибо никогда больше я не увижу твоего лица, и там, куда ухожу я, тебе не быть. Ведь ты не любишь меня, потому что по-прежнему любишь эту царственную женщину, которую ты, как гончий пес, затравил до смерти. Тебе никогда не получить ее, так же, как мне никогда не получить тебя – вот к какому горькому концу привела нас Судьба. Об одном я попрошу тебя, Гармахис, прежде чем стану для тебя всего лишь постыдным воспоминанием, я хочу молить тебя о милости. Скажи, что ты простил меня, насколько в твоей власти прощать, и в знак прощения поцелуй меня… Не как влюбленный! Просто поцелуй меня в лоб, и тогда я отойду с миром.

Она подошла ко мне, посмотрела на меня и протянула ко мне руки, губы ее задрожали.

– Хармиона, – ответил я. – Мы сами решаем, как нам поступать и что вершить, добро ли, зло ли. И все же я думаю, что нашей судьбой руководит Высшая Судьба, которая, налетая ветром с каких-то неведомых берегов, раздувает наши маленькие паруса и, как бы мы ни боролись, уносит наши ладьи на погибель. Я прощаю тебя, Хармиона. И надеюсь, что когда-нибудь боги простят меня. Этим поцелуем, первым и последним, я скрепляю наше примирение. – И я прикоснулся к ее лбу.

Больше она ничего не говорила, лишь какое-то время неподвижно стояла и смотрела на меня печальными глазами. Потом подняла кубок и сказала:

– Царственный Гармахис, этот яд я пью за твое здоровье. Лучше бы я выпила его до того, как впервые увидела твое лицо! Прощай, фараон! Когда твои грехи искупятся, ты еще будешь царствовать над высшими мирами, куда мне хода нет, и твоя рука еще будет сжимать скипетр божества, царский жезл, которого я тебя лишила. Прощай же навек, больше мы не увидимся!

Она выпила яд, бросила на пол кубок и какой-то миг стояла с широко раскрытыми глазами, как человек, встречающий Смерть. Потом Смерть пришла, и Хармиона, прекрасная египтянка, замертво упала на пол.

Я тихо подошел к Клеопатре и, пока никто меня не видел, сел рядом с ней на ложе и положил ее голову себе на колени, как много лет назад, той ночью, рядом с пирамидой, когда была осквернена гробница Менкаура. Затем я поцеловал ее холодный лоб и вышел из дома Смерти, отмщенный, но с болью в сердце.

– Эй, лекарь! – окликнул меня один из стражников, когда я проходил через ворота. – Что там, в мавзолее, происходит? Мне показалось, я слышал чьи-то предсмертные крики.

– Ничего там не происходит… Все уже произошло, – ответил я и пошел своей дорогой.

Едва выйдя в темноту, я услышал голоса и топот ног посланцев Октавиана.

Я быстро пришел домой и увидел Атуа, ждущую меня у ворот. Она провела меня в дальнюю комнату и затворила двери.

– Свершилось? – спросила она, повернув ко мне изборожденное морщинами лицо, ее седые, белые, как соль, волосы блестели в лучах светильника. – Но зачем же я спрашиваю? Я ведь и так знаю, что все кончено!