Истории, рассказанные у камина (сборник), стр. 63

– Мужчина? – воскликнул я. – О, я рад, что твой друг все же считает тебя мужчиной, потому что, глядя на тебя в виде выпускницы пансиона, этого никто не подумает. Посмотри, во что ты превратился! Посмотри на себя в этом кукольном передничке! Не думаю, что во всей этой стране найдется более жалкое зрелище.

Тут он вспыхнул, потому что всегда был человеком самолюбивым, и мой сарказм, видно, все же задел его за живое.

– Это всего лишь плащ, – сказал он и стянул его с себя. – Чтобы сбросить со следа фараонов, другого способа не было. – Он снял свою шляпу с вуалью и запихнул их вместе с плащом в коричневый саквояж. – Все равно мне это не понадобится, пока не придет кондуктор, – добавил он.

– И после тоже, – сказал я, схватил саквояж и со всей силы вышвырнул его в окно. – Все, пока я жив, ты больше не будешь носить женские тряпки! Если от тюрьмы тебя спасал только этот маскарад, значит, пойдешь в тюрьму.

Я понял, что именно так и нужно вести себя с ним. Я тут же почувствовал свое превосходство. Его мягкая, слабовольная натура поддавалась грубости куда быстрее, чем уговорам. Он вспыхнул от стыда, на глазах у него даже выступили слезы. Но Маккой тоже увидел, что я начинаю брать верх, и решил сделать все, чтобы помешать этому.

– Он мой друг, и я не позволю его запугивать! – закричал он.

– Он мой брат, и я не позволю его погубить, – сказал я. – Наверное, тюремный срок – лучший способ вас разлучить, и уж я постараюсь, чтобы вы его получили!

– Ах, так вы собрались нас сдать полиции? – прошипел Маккой и выхватил револьвер. Я ринулся было к нему, чтобы перехватить его руку, но увидел, что не успеваю, поэтому отскочил в сторону. В ту же секунду он выстрелил, и пуля, которая предназначалась мне, угодила в сердце моего несчастного брата.

Не издав ни звука, он рухнул на пол купе. Мы вместе с Маккоем в ужасе склонились с обеих сторон к нему в надежде увидеть какие-то признаки жизни. Маккой все еще держал в руке заряженный револьвер, но и его обращенная на меня злость, и мое обращенное на него негодование ушли на второй план перед лицом столь неожиданной трагедии. Первым опомнился мой противник. В ту минуту поезд почему-то шел очень медленно, и он понял, что это его шанс сбежать. Он резко раскрыл дверь, но и я времени терять не стал, прыгнул на него сзади. Мы вместе вывалились из вагона и, сцепившись, покатились вниз по отвесной насыпи. Внизу я сильно ударился головой о камень и, должно быть, на какое-то время потерял сознание, так как, что было дальше, не помню. Придя в себя, я увидел, что лежу в кустах недалеко от железнодорожного полотна, и кто-то вытирает мне голову мокрым платком. Это был Воробей Маккой.

– Я не смог бросить вас здесь. Не хочу, чтобы в один день на моей совести оказалась смерть вас обоих. Вы любили своего брата, я в этом не сомневаюсь, но я его любил не меньше, хотя вы и скажете, что моя любовь проявлялась довольно странно. Да только, когда его не стало, мир для меня опустел, и мне теперь наплевать, отправите вы меня на виселицу или нет.

Во время падения он подвернул ногу. Так мы и сидели с ним, он с онемевшей ногой, я с раскалывающейся головой, разговаривая, пока горечь моя не начала смягчаться и постепенно не превратилась в некое подобие сочувствия. Какой был смысл мстить за брата тому, кто был также сражен его смертью, как и я? И тут, когда в голове у меня стало проясняться, я начал понимать, что я ничего не могу сделать с Маккоем, ведь любое мое действие против него рикошетом отразится на моей матери, да и на мне самом. Если бы мы обвинили его, все бы узнали и о темных делишках моего брата, а это именно то, чего нам хотелось избежать больше всего. Мы не меньше, чем он, были заинтересованы в том, чтобы дело это осталось нераскрытым. Вот так я из человека, жаждущего отомстить за преступление, превратился в сообщника преступника. Место, где находились мы, оказалось одним из тех фазаньих угодий, которых так много в Англии. Пока мы по нему пробирались, я расспрашивал убийцу собственного брата о том, удастся ли нам выйти сухими из воды в этом деле.

Скоро из того, что говорил Маккой, я понял, что, если в карманах моего брата нет никаких документов, о которых ему ничего не известно, полиция никак не сможет установить его личность или понять, каким образом он там оказался. Билет его был у Маккоя, как и квитанция о сданном на вокзале багаже. Как и большинство американцев, он посчитал, что дешевле и удобнее купить новую одежду в Лондоне, чем везти ее из Нью-Йорка, поэтому его белье и костюм были новые, без меток. Саквояж с плащом, который я выбросил в окно, скорее всего упал где-нибудь в зарослях ежевики, где, должно быть, до сих пор и лежит, если его не нашел какой-нибудь бродяга. Впрочем, возможно, он попал в руки полиции, но там почему-то решили скрыть этот факт. Как бы то ни было, в лондонских газетах о нем не упоминали. Что касается часов, они были из той партии, которую он привез из Америки. Возможно, он вез их в Манчестер, чтобы наладить сбыт там, но… Сейчас уже все равно поздно думать об этом.

Я не виню полицию за то, что она так и не смогла раскрыть это дело, потому что не вижу, как бы им удалось это сделать. Хотя один ключик у них все же был. Маленький ключик. Я имею в виду то маленькое круглое зеркальце, которое нашли в кармане брата. Это не самая обычная вещь, которую носят с собой молодые люди, не так ли? Но любой опытный игрок мог бы рассказать, как такое зеркальце используют карточные шулеры. Если за игровым столом чуть-чуть отодвинуть стул и положить зеркальце себе на колени, можно видеть все карты, которые ты сдаешь противнику. Когда знаешь его карты так же хорошо, как свои, очень легко определить, когда будет лучше вскрываться, а когда поднимать ставки. Это такой же инструмент из шулерского арсенала, как и резинка с застежкой на руке Воробья Маккоя. Так что, сопоставив это с недавними скандалами в гостиницах, полиция все же могла ухватиться за кончик нити и распутать весь клубок.

Что еще объяснить? В тот вечер мы дошли до деревни Эмершем под видом двух джентльменов, совершающих пешее путешествие, потом спокойно вернулись в Лондон, откуда Маккой отправился в Каир, а я – домой в Рочестер. Мать умерла через полгода, и я рад, что до конца своих дней она так и не узнала, что произошло на самом деле. Все это время она считала, что Эдвард честно зарабатывает на жизнь в Лондоне, и я не нашел в себе силы рассказать ей правду. Писем от него не было, но он ведь и раньше никогда не писал, так что это ничего не меняло. Умерла она с его именем на устах.

Напоследок, в качестве благодарности за это объяснение, я хочу Вас, сэр, кое о чем попросить. Помните то Священное Писание, которое было найдено у железной дороги? Я всегда носил его с собой во внутреннем кармане, и оно, должно быть, выпало оттуда, когда мы катились по склону. Я очень дорожу им, поскольку это наша семейная реликвия, мой день рождения и день рождения брата записаны там в начале рукой нашего отца. Я был бы очень признателен Вам, если бы вы смогли обратиться куда следует и сделать так, чтобы его переслали мне. Ни для кого, кроме меня, оно не представляет никакой ценности. Если Вы вышлете его на имя Х на адрес библиотеки Бассано, Бродвей, Нью-Йорк, оно обязательно попадет ко мне в руки».

Черный доктор

Бишопс-Кроссинг – это деревушка, расположенная в десяти милях в юго-западном направлении от Ливерпуля. В самом начале семидесятых годов в ней жил врач по имени Алоишес Лана. Никто из местных обитателей не ведал, откуда был родом этот человек или что заставило его поселиться в этом ланкаширском {327} селе. Только две вещи были известны о нем наверняка: первое – это то, что он окончил (даже с отличием) какое-то медицинское учебное заведение в Глазго, и второе – это то, что он явно являлся потомком какой-то тропической расы. Доктор был до того темнокож, что предками его могли быть даже индийцы. Однако черты лица его были вполне европейскими, к тому же держался он с таким достоинством, а манеры его отличались таким благородством, что в его крови можно было заподозрить испанскую примесь. Смуглая кожа, волосы цвета воронова крыла и темные горящие глаза, глядящие из-под густых кустистых бровей, странно выделяли его среди рыжеватых и каштанововолосых обитателей английской глубинки, и вскоре новичок получил прозвище «черный доктор из Бишопс-Кроссинга». Поначалу его так называли в насмешку, как бы с упреком, но годы шли, и постепенно имя это превратилось в своего рода почетное звание, которое было известно всей округе и произносилось не только в самой деревне, но и далеко за ее пределами не иначе как с уважением. А объяснялось это тем, что приезжий врач оказался действительно неплохим хирургом и прекрасным терапевтом. В этих местах держал практику Эдвард Роу, сын сэра Вильяма Роу, известного ливерпульского врача-консультанта, но он не унаследовал таланта своего родителя, поэтому доктору Лана, имевшему в своем арсенале такое мощное оружие, как яркая внешность и прекрасные манеры, ничего не стоило выбить его с позиций. Доктор Лана как человек покорил сердца сельчан так же быстро, как и завоевал их доверие своими успехами в медицине. Идеально проведенная операция достопочтенного Джеймса Лоури, второго сына лорда Бэлтона, открыла ему дверь в местное высшее общество, где обаятельная манера вести разговор и изысканная обходительность также помогли ему снискать популярность. Отсутствие прошлого и родственников для успеха в обществе порой является преимуществом, а не недостатком, и яркая и необычная личность авантажного {328} доктора стали ему лучшими рекомендациями.