Смерть в осколках вазы мэбен, стр. 66

На мое счастье, он оказался дома, но тоже заявил, что «этого мудилу» уже неделю в глаза не видел, а они, то есть вся группа, «как ишаки, пашут в студии, и если Герт появится, то они ему здоровенный пистон вставят». Я посочувствовала Мирзе, сказала, что волнуюсь, и попросила напомнить некоторые телефоны. Мирза отнесся ко мне с пониманием, сказал: «минутку», провалился куда-то на все пять, но потом снова прорезался и принялся диктовать мне телефоны и адреса вперемежку с комментариями и пояснениями.

Я торопливо записывала, затем поблагодарила Валентина за помощь и отключилась. Предстояли долгие и нудные поиски. Я потратила немало времени и совершенно выдохлась. Герт пропал, и пропал основательно. Как же меня достали его чертовы дела! Куда, спрашивается, он мог деться? Не знаю, как меня осенило, но я решила заехать в корейский ресторан, чтобы расспросить Ли. Если он где-то и отсиживается или отлеживается, то только там.

Я решительно спустилась вниз и села в машину. Ли я найду, где бы он ни прятался. И Герта, кстати, тоже. Мысли о Карчинском как-то сами собой выветрились у меня из головы.

Глава 25

Похоже, что я зря надеялась на одноклассника моего дружка. Его на месте не оказалось.

Я бессильно сжала кулаки. Найти Ли нужно обязательно. Он ведь может обретаться и в бане, как в прошлый раз, но вот одна, без Герта, я пойти туда ни за что не решусь. Но Юрка появился сам, вынырнув откуда-то из боковой двери. Я замахала ему рукой. Он нехотя подошел, стараясь не смотреть на меня.

— Я ищу Герта, — сразу заявила я. — Где он?

— Не знаю, — ответил кореец. — Он мне не докладывает, куда отправляется.

— Вы не понимаете, — сказала я, — он оставил мне записку, что придет поздно, но не пришел. Я звонила уже всем знакомым, но никто не знает, куда он подевался. Я очень беспокоюсь за него.

— Я тоже, — вырвалось у Ли, но он тут же прикусил язык. — Поймите, я ведь на самом деле не знаю, где он. А если бы знал, то сейчас бы здесь не сидел. Я предупреждал его, чтобы он не лез в то, что его не касается, но он упрямый, как черт. Да не переживайте вы так, ничего страшного. Найдется Герт, ничего с ним не случится.

Но голос у него был тревожный. Он успокаивал меня, а сам старался не проговориться. Я так и не смогла ничего толком из него вытянуть. Но не нравилось мне все это чрезвычайно.

Из корейского ресторана мне пришлось уйти несолоно хлебавши. Ли определенно что-то знал. Знал и скрывал. Возможно, и про то, где находится Герт. А раз так, то мне ничего не остается, как вернуться домой и ждать. Да, хорошо сказать — ждать… Особым терпением я никогда не отличалась, а бессмысленное ожидание способно довести меня до бешенства. Но, похоже, делать нечего…

Я остановилась на перекрестке, пережидая красный. Уже почти стемнело. В это время года темнеет рано. Опять заморосил дождь, а сзади раздался нетерпеливый сигнал. Я нажала на газ и проехала перекресток, затем подумала немного, свернула в боковую улочку и затормозила.

Еще там, возле светофора, меня посетила одна мысль.

Возможно, я зря напрягала корейца. Про Герта ведь можно узнать и не только от него. Это личность известная, поэтому стоит поспрашивать о нем в разных клубах. Идея показалась мне не такой уж глупой, тем более что я находилась совсем недалеко от памятного злачного местечка, а точнее, «Амальгамы». Если и начинать розыски Герта, то именно оттуда. По крайней мере, я ничего не теряю. И, отбросив последние сомнения, я поехала в «Амальгаму».

Не скажу, что я очень уж боялась разных приставаний, у меня всегда найдется что сказать. И, как правило, навязчивые личности тут же испарялись. Поэтому, не думая ни о чем плохом, я вошла в «Амальгаму».

Все как обычно. На сценическом пятачке уже топтались какие-то длинноволосики, настраивая свои инструменты, публика дегустировала алкогольные напитки, негромко переговариваясь. В баре редко бывало особенно шумно, а сейчас было еще и достаточно рано. Основной наплыв посетителей начнется часика через два.

Я уселась за столик, раздумывая о том, взять ли легкого вина или ограничиться минералкой. Но появившийся официант разрешил мои сомнения. С понимающей улыбкой он осведомился, не жду ли я кого, а затем предложил попробовать легкое белое — «Санобу» молдавского разлива. Я всегда очень скептически отношусь к белым винам, они напоминают мне кислую газировку, но официант оказался на высоте, и вино мне понравилось. Я потихоньку прихлебывала его, разглядывая публику.

А молодежи, кстати сказать, не так уж и много. В основном мужчины, которым далеко за сорок-пятьдесят. И не по одному, а парами-тройками. Спокойно о чем-то разговаривают, на вид они явно не рабочего происхождения. Скорее бизнесмены средней руки. И ни одного знакомого лица. А ведь в «Амальгаму» раньше часто наведывалась рокерская братия, но сейчас словно вымерли все, ни одной знакомой рожи.

Нет, постой. Вот этого человека я знаю. К приятелям его никак не отнесешь, и заговорить с ним я бы не рискнула. А Старый рокер ни на кого не обращает внимания. У него такой взгляд, словно он где-то далеко…

Как же они все надоели ему. Надоели до смертной тоски, от которой нет никакого избавления. Как ему надоело смотреть на эти бессмысленные лица, на эти пыжащиеся человеческие особи, которые ничего не могут после себя оставить, кроме огромной кучи дерьма. И каждый мнит себя кем-то, и каждый думает, что он такой значимый, словно пуп Земли, а вся Вселенная вертится вокруг него и его желаний. И рвутся, рвутся, как оглашенные, кто к богатству, кто к власти, кто к славе. Один умник, философ какой-то, заявил даже, что это желание и отличает человека от животного. Мудак… Знал бы он на самом деле, что отличает человека от животного.

А как похожи все эти мерзкие хари на звериные морды. И не просто звериные, а каких-то омерзительных насекомых. Раньше его тошнило, когда он только думал об этом, но теперь ничего — привык. Привык, но не смирился. Как же хотелось давить, крошить, уничтожать всех этих жуков, тараканов, слепней. С каким наслаждением он избавлял бы землю от этой ползучей нечисти.

И у них еще хватает наглости себя кем-то мнить. С их уродливыми лицами, безобразными фигурами, нелепыми конечностями. В своей жизни он ненавидел только одну вещь — зеркала. Они были ему отвратительны, так как всегда лгали.

Но у них был еще один порок — они отражали этих мерзких насекомых, заставляя тех поверить, что выглядят они просто отлично. Если бы он стал всемогущим, то уничтожил бы зеркала во всем мире. В нем вспыхивает радость только тогда, когда он видит осыпающиеся осколки. Но уже много-много дней душа его не знала радости.

А люди? Люди сами стали зеркалами. Они ходят и отражаются друг в друге. А потом еще имеют наглость удивляться: «Почему вокруг так много уродов?» Ему иногда до смертной тоски хотелось взять что-нибудь потяжелее и стукнуть по самодовольной роже какого-нибудь господинчика, чтобы увидеть, как голова его треснет, а лицо осыплют осколки. И тогда вспыхнет радость, вспыхнет и заполнит всю его душу, которой уже невыносимо смотреть на уродство мира и так хочется обрести что-то прекрасное.

Обрести, чтобы обращаться к нему в минуты душевной муки, когда ее, душу, наполняет темень. О, эта темень страшна, она не имеет ничего общего с обычной бессолнечной темнотой. В темноте бывает какой-то просвет, а эта пожирает все, надвигается и затопляет разум. И приходится барахтаться в этой смертной гиблой трясине, из которой нет спасения.

Теперь он научился чувствовать ее приближение. Чувствовать и усилием воли отодвигать подальше. Но он знает, что она рядом и может нахлынуть в любой момент. А после нее он становится другим. Меняется, как бы переходит в иную фазу. И мир тоже меняется, становится еще омерзительнее. Словно из одного грязного, мусорного мира попадаешь в другой, еще более гадкий.

Он помотал головой. Это помогает. Он давно не ширялся, но мозг не забыл эти ощущения. Мозг как бездонный колодец, в котором столько всего хранится. Он знает, что скоро мир начнет меняться, но пока все в норме. И он сможет еще немного посмотреть на тупые, самодовольные лица этой ползучей нечисти. Пусть стрекочут, пусть охорашиваются, расправляя крылышки и почесывая брюшки. Их лица одно омерзительнее другого, и он впитывает эту мерзость, чтобы однажды изрыгнуть ее из себя и очиститься.