Палитра счастья (СИ), стр. 107

— Потяну-ка я время с тем проектом, который ты мне предлагаешь… — ухмыльнулся Ян

— Засужу, — коротко, но не зло бросил он.

— Наверно я откажусь всё-таки, — продолжил свои доставания Ян.

— Давай… Пойду к Борелли… — отмахнулся Данте.

— Давай… Зависнешь лет так на двадцать. У них все стройки заморозили, — со своей стороны прибавил Ян.

— Знаю. Шучу я.

— Весёлое, смотрю я, у тебя настроение. Шутишь всё…

— Вообще нет, — последовал серьёзный ответ. — Дерьмовое у меня настроение, — угрюмо выдал итальянец.

— Чего так? — поинтересовался Ян.

— Тоже полно «доброжелателей»… — сказал Данте, но потом перевёл тему. — Будь я твоим другом, я бы дал тебе всего один совет в твоей ситуации. С самого начала…

— Какой? — спросил Ян.

— Устранил бы элементы, мешающие честной игре. Убрал бы из колоды все краплёные карты, — тихо и бесстрастно дал ответ Данте.

— А как же муки совести? — спросил Ян и повернулся к собеседнику, прекрасно понимая, о чет тот ведёт речь. Посмотрел в глаза и отметил их выражение.

— Отродясь, не знаю, что это такое, — равнодушно ответил тот.

— Ты про муки?

— Я про совесть.

— Везёт тебе. Я ещё помню, что это, — чуть легкомысленно произнёс Ян.

— Избавь меня Боже от этого добра. Это очень неудобное чувство. Мешает жить и спать спокойно.

— Откуда знаешь, раз оно тебе не знакомо? — равнодушно спросил Ян.

— Только догадываюсь… — так же равнодушно ответил Данте.

— Краплёные карты говоришь… — задумчиво и тихо повторил Ян его слова.

— Именно, — твёрдо сказал Данте.

— Читаешь мои мысли.

— Не произноси этого вслух.

— Не сказал ни слова.

* * *

Они стояли на тротуаре в свете уличного фонаря. В жёлтом приглушённом свечении её лицо казалось совсем бледным и усталым. Он так хотел коснуться её мягкой щеки. Нужно было всего лишь протянуть руку. Несколько минут они молчали. Мимо с грохотом протащил свою тележку продавец гамбургеров, покидая свой дневной пост. Недалеко от них, прислонившись к стене сидели два подростка. Сидели прям на тротуаре. Из соседнего бара вывалились две целующихся парочки. А ещё дальше по пешеходному переходу шёл мужчина с кипой газет на плече. С огромной кипой, перевязанной шнуром. Куда он шёл? И зачем ему столько газет среди ночи? Наверное, это был разносчик свежей прессы.

Нью-Йорк особенный город. И днём и ночью он жил своей жизнью. Люди, не отягощённые комплексами и условностями, занимались своими делами независимо от времени суток.

— Слишком поздно… Уже слишком поздно, — сказала она. Голос показался нереальным. Словно доносился из тумана. Холодным, как воздух вокруг.

— Эва… — он столько хотел сказать ей.

— Прекрати. Перестань, — она была совсем другая. Не его Эва. Совсем не та. Чужая. Далёкая. Такая далёкая, что не дотянуться и даже рукой не достать.

— Пожалуйста, — он видел, понимал, что она уйдёт. Она собиралась развернуться и уйти.

— Не надо, — по бледной щеке скатилась слезинка, и она быстро смахнула её ладошкой. На пальце блеснуло кольцо. Тонкий золотой ободок. Он схватил её за руку. Она попыталась выдернуть ладонь, но не смогла. Он держал её крепко. Пальчики её были совсем холодные, почти ледяные. Он сжал её руку. Неосознанно… До хруста…

— Нет. Нет. Понимаешь, нет! — повторял он. Повторял, потому что не хотел верить в то, что она сказала. Не хотел видеть это кольцо. Не хотел видеть её такую…

— Отпусти, — взмолилась она. — Отпусти, Ян, — слезы беззвучно полились по щекам. — Мне больно… Мне так больно… — тон её был какой-то безжизненный совсем лишённый привычных эмоций. Убийственно слабый и совсем чужой.

— Никогда.

— Я не хочу. Не хочу тебя видеть.

— Ты не можешь…

— Меня другая жизнь. Уже другая. Я ничего не буду менять в ней. Ничего. Отпусти.

— Нет.

— Отпусти и уходи.

Ему тоже было больно. Так больно, то дыхание сбилось. Так противно, что затошнило. Так гадко и плохо, что всё вокруг поплыло как в тумане. Хотелось заорать, но словно кто-то лишил его голоса и сил. Она вырвала руку. Отступила и пошла. Пошла быстрее, а потом побежала. Он хотел пойти за ней… ринуться… побежать… Но ноги будто приросли к асфальту.

Она скрылась…

Растворилась в ночи, как эфемерная мечта…

Она ушла, а он так и остался стоять посреди тротуара.

Никто не обращал на него внимания, потому что Нью-Йорк жил своей жизнью.

Глава 39

Он резко открыл глаза. Даже сначала не понял, где находится. Реальность потихоньку возвращалась, но пережитые эмоции не оставляли. Его и правда тошнило как в этом сне. Он даже взмок, покрылся холодным потом. Такой явный был этот сон. Слишком явный. На душе было так противно, что и не передать. Гадко и противно. Злость взыграла с новой силой и никак не отпускала. Голова закружилась от неприятных эмоций. Сердце стучало как бешеное, принося боль. Вот оно. Вот он тот момент, когда говорят, что болит сердце. Наверное впервые он ощутил это на себе. Не припомнил и вовсе, чтобы приходилось испытывать нечто подобное. Если бы пережил всё это наяву, то инфаркт был бы обеспечен. Ян выдохнул. И снова глубоко вздохнул. Внутри всё пульсировало и никак не успокаивалось. Будто, и правда, они стояли там на тротуаре. Будто наяву она вышла замуж за другого.

Глаза уже привыкли к полутьме спальни. Да и ночь была очень светлая.

И, наверное, уже не ночь…

Он резко повернул голову. Потом приподнялся и протянул руку. Дотронулся до её шелковистых волос. Она для него как панацея. Панацея от всех болезней. Потихоньку начало отпускать. Возникло мимолётное желание, схватить её левую руку и удостовериться, что на ней нет кольца. Мозг так и жгло это желание, но он не стал этого делать. И так прекрасно знал, что никакого кольца у неё на руке нет. Она здесь. В его квартире. В его постели. Рядом с ним.

Он придвинулся к ней ближе. Приподнялся на локте, оперевшись на здоровую руку. Прикоснулся к лицу, дотронулся до мягких губ. Отвёл волнистые локоны от лица и прижался губами к щеке. Кажется, почувствовал запах лекарства. Она не проснулась, даже не пошевелилась. И не вздрогнула. Дышала так же глубоко и ровно. И не мудрено после такой лошадиной дозы успокоительного.

Скоро рассвет…

С трудом он встал. Подошёл к панорамному окну во всю стену.

Да, рассвет…

Тёмно-синее небо начало светлеть. Но ночной город ещё сверкал разноцветной иллюминацией. И далеко, где воды залива смешивались с небом, разгоралось красное зарево.

Приснится же такое!

И проспал то всего ничего — от силы полчаса. В жизни не знал, что такое бессонница, а вот сегодня ощутил всю прелесть этого состояния.

Неприятные ощущения отпустили, и теперь он почувствовал боль во всем теле. То ли та таблетка, что он выпил перед сном, перестала действовать, то ли ещё не помогла. Передозировка тоже опасна. Он пил, когда только не мог терпеть, а так старался меньше глотать этих «целительных ядов». Желудок и так не работал. И Джеферсон об этом предупреждал. Лучше выпить ту микстуру для кишечника, чтобы потом утром поесть нормально.

Ян повернулся и посмотрел на кровать. На неё. Эва так и лежала в том же положении, в каком заснула: полубоком, подложив ладошку под щеку. Такая трогательная, прикрытая лишь тонкой простыней.

«Не отдам… Никому и никогда не отдам…»

Он тихо вышел из спальни. Не стал одеваться, а так и вышел в чём был: в трусах и в футболке. Не хотел издавать даже самых тихих звуков. Не хотел тревожить её даже шорохом одежды и лёгким скрипом шкафов гардероба.

Они столько сказали вчера друг другу, но так и не поговорили…

* * *

— Дэнни, не хочу… Я не могу… — говорила она, заламывая руки.

— Ну почему, Эви? Ты вложила в неё столько сил. Не спала ночами. Дышала краской и всеми этими химикатами. Тем более картина уже заявлена. Как ты её заберёшь?

— Не знаю, — в отчаянии говорила она. — Не знаю, но я не хочу её выставлять. Я уже передумала. Я не хочу, чтобы её вообще кто-то видел! Не могу, понимаешь? Не хочу! Не могу! — она в чувствах притопнула каблучком по мраморному полу и сама вздрогнула от резкого звука, прокатившегося по просторному холлу.