Любовники в заснеженном саду, стр. 62
— Так ты занимаешься собачьими боями? — Никита даже покраснел от такого тяжелого, пахнущего шерстью вида деятельности.
— Скажем, я в них участвую…
Понятно. Что-то такое он предполагал; уж слишком экзотичной была Джанго. И представить ее в роли секретарши в офисе или менеджера по продажам палочек для ушей было совсем невозможно.
— Я бы хотел посмотреть, — тихо сказал Никита, целуя девушку в висок.
— На бои можно подсесть, как на иглу. И на философию боев…
— Я бы хотел посмотреть…
— Конечно… — Она скользнула рукой по груди Никиты и осторожно начала спускаться к животу. Но добраться до главного, сокровенного так и не успела: снова запищал телефон. В этот раз беседа была короче и ограничилась несколькими репликами.
— Что? — спросила она у неведомого собеседника. — Что?!!
Этот звонок напугал Джанго, ничего не боящуюся Джанго. Джанго, которая легко укрощала собак. Но сейчас она не смогла укротить даже собственное лицо: оно побелело еще побольше, а вместе с ним побелели губы и крылья носа.
И даже в неподвижных, золотисто-карих глазах мелькнули хорошо скрываемая слабость и беспомощность. Ей так и не удалось взять себя в руки, но ее хватило на то, чтобы еще раз повторить кому-то абсолютно бессмысленный вопрос:
— Что?!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДИНКА
Сентябрь 199.. года
"…Дом больше не кажется мне безопасным.
Ничего не изменилось, но дом больше не кажется мне безопасным. В нем нет места, где можно было бы укрыться от собственных мыслей и от шести строчек Ленчикова письма. Неполных шести строчек.
Все эти дни я раздумываю над ними и чем больше думаю, тем менее фантастическими они мне кажутся. Я еще не показывала перевод Динке, я еще не сказала ей ни слова о письме. Мой перевод не очень хорош и совсем не литературен, предлоги и склонения спотыкаются друг о друга, но смысл совершенно ясен, и…
Вот хрень… Я готова с ним согласиться.
Хотя и не совсем понимаю, зачем это нужно Ленчику. Нет, кое-какие мыслишки по этому поводу мелькают у меня в голове.
«Красота замысла, — шепчут мне эти мыслишки, растопленные в полуденном, совсем не сентябрьском зное, — стоит только оценить красоту замысла, как уже ничто не покажется невозможным».
Ничто не покажется невозможным.
Этому научили меня Ленчик с Виксаном. Этим фразам, которые я заучивала, зазубривала перед чертовыми пресс-конференциями, а потом повторяла, как попка, с поучительной миной на лице, с грустными глазами и все понимающими ресницами (Виксан, Виксан учила меня делать соответствующую физиономию!).
«Стоит только оценить красоту замысла, как уже ничто не покажется невозможным. Потому что красота — и есть невозможность».
Или:
«Чувства разлиты в воздухе, назвать их — значит убить».
Или:
«Я не буду говорить о любви. Любовь — это всегда постфактум»…
Господи, сколько же этих проклятых заготовок я налепила придуркам-журналюгам! И сколько книжек перетаскала в сумке, тех самых, которые ни разу не открыла и вряд ли открою… Какой-то, мать его, Пруст, какой-то, мать его, Фриш, какая-то, мать ее, Симона де Бовуар… Надо было сильно постараться, чтобы написать всю эту бодягу, а потом издать ее отвратительно-мелким шрифтом… Но главное — не забыть последовательность, учил меня Ленчик: Пруст — Фриш — Симона де Вовуар. Главное, ни в чем и никогда не забывать последовательность… С Прустом и Фришем легко, одна гласная в слове, в ударениях не запутаешься.
И я не путалась.
Я потрясала воображение. Своим меланхолическим интеллектом. Динка тоже потрясала воображение. Своей отвязанностью. Но нам не помогло ни то, ни другое.
«Таис» почти сдох.
Он обездвижен, парализован, так что, может быть, Ленчик не так уж не прав? Днем я пытаюсь убедить себя в этом. И почти убеждаю. Но когда наступает ночь…
Когда наступает ночь, я говорю себе: это нечестно.
Это нечестно.
Листок с переводом надежно спрятан в бестиарии. С ним происходят странные вещи: он прячется между страницами, он всплывает в самых разных местах, под самыми разными миниатюрами. Под самыми разными, но именно под теми, которые напоминают мне Ленчика, Динку, покойную Виксан, покойного Алекса и даже меня саму.
Чаще всего я нахожу листок под Сциталисом. Сциталис и есть Ленчик, красота узоров на его чешуе нестерпима, и поэтому он никогда не охотится. Он ждет, когда жертва приблизится сама, завороженная этой красотой. Ленчик тоже не делает лишних телодвижений. Он ждет, когда жертвы приблизятся. Когда они сами положат голову на плаху.
Ай, молодца! — сказала бы Динка.
Но я все еще раздумываю — показать ей текст письма или нет. И пока я раздумываю, Ленчик перебегает от Сциталиса к Гипналу, а потом — к Сепсу и Дипсе, а потом — к Амфисбене: ко всем змеям бестиария. Но суть от этого не меняется.
Ленчик остается змеей. Каждой по очереди.
Ползучим гадом.
Как он мог так поступить с нами? Как он мог?.. Но… В любом случае, мне не жалко ни Динку, ни себя, мне жалко бестиарий. И деревья в этом чужом испанском саду — оливковые и апельсиновые. А миндаль я все равно не люблю…
Кроме того, у меня внезапно начались напряги с Пабло-Иманолом.
Или это у Динки начались напряги с Пабло-Иманолом? В любом случае, их секс уже не так громок, не так демонстративен. А несколько ночей назад они даже ругались. Я тешу себя надеждой… я хочу тешить себя надеждой, что мне это только показалось.
И я тешу себя надеждой, что он ничего не знает о моем рейде в его гребаный электронный ящик. Ну, конечно же, он ничего не знает, иначе бы давно принял меры.
Но никаких мер он не принимает, просто смотрит на меня гораздо чаще, чем раньше (раньше он вообще меня не замечал), — смотрит и улыбается. Я улыбаюсь ему в ответ хорошо заученной, хорошо поставленной улыбкой с обложек всех журналов. Моя улыбка нежна и застенчива, в противовес Динкиной улыбке — открытой и дерзкой.
Да, так и есть. Наверное, Динка начала дерзить, проявлять свой поганый характер: первый признак того, что она хочет расстаться с очередным парнем. Она расстается с парнями легко — как чистит зубы, как выбирает волосы с расчески. Если парень очень нравится ей — есть шанс, что она будет с ним дольше контрольных двух недель. Если не очень — просто хочется переспать, ощутить власть славы над простыми смертными — все может ограничиться одним разом. Одним банальным пересыпом. Но Пабло-Иманол побил все рекорды.
Этому есть несколько объяснений, простых и не очень.
Первое простое — наркотики. Неизвестно, где Ангел достает их — но он достает. Динка не впадает от них в клинч, скорее — в тупую созерцательность. Кроме того, наркотики делают ее нимфоманкой. Ей всегда нравилось трахаться — она сама мне об этом говорила, — а сейчас она просто с цепи сорвалась. Но, похоже, Пабло-Иманола это устраивает, он и сам не дурак перепихнуться. К тому же Динка совершенно непристойна в трахе, я помню это еще по нашей питерской квартире с видом на Большую Неву. Я помню эти звуки, помню мат, которым она всегда поливает партнера. Она готова унизить его даже тогда, когда он доставляет ей удовольствие.
Просто садомазохизм какой-то…
Но я помню и другой мат, никому не адресованный, ни к кому не относящийся — когда она бурно и тупо кончает. Она делает это демонстративно. Я не могу отвязаться от этой мысли, которая окопалась в моем мозгу около двух лет назад и все это время только укрепляла бруствера, расширяла линию коммуникаций и подвозила боеприпасы… Мысль и в самом деле проста: Динка все делает демонстративно.
Даже занимается любовью.
Это не кажется мне таким уж удивительным, просто Динка взяла на вооружение еще один старый тезис Ленчика: «Все на продажу». Нужно уметь продаваться и нужно получать за это по максимуму. Нужно не стесняться продаваться, и тогда ты получишь за это даже больше, чем по максимуму.