Дети-тюфяки и дети-катастрофы, стр. 7
Во втором, и особенно в третьем классе задел, созданный упорством Виктории, кончился, и начались проблемы.
– Правила не хотел учить, на уроках вертелся, словно маслом намазанный, и на переменах носился как оглашенный, – вспоминает мать.
В дневнике и тетрадках стали появляться двойки и замечания. Вместо того чтобы приналечь на учебу, Валька стал «забывать» дневник и домашние задания, врал и выкручивался как в разговорах с учительницей, так и с родителями.
– Представляете, – рассказывает Виктория. – Звонит нам учительница домой. Я на работе, дома, естественно, бабушка. Учительница говорит: я понимаю, вам трудно, дочери сделали тяжелую операцию, все силы семьи уходят туда, но, пожалуйста, обратите внимание на внука, он совсем от рук отбился, переживает за мать, наверное… – У бабушки, естественно, волосы дыбом. Какую операцию?! Кто переживает?! Оказывается, Валька сказал учительнице, что меня увезли на скорой, тут же сделали операцию, и еще неизвестно, выживу я или нет… Естественно, в школе его все жалели… Никому даже в голову не пришло, что можно так врать…
Несколько подобных разоблачений и все ухудшающаяся успеваемость создали Вальке соответствующую репутацию, с которой он и перешел в среднюю школу. Здесь все стало совсем плохо. Постоянно меняющиеся учителя совершенно не склонны были контролировать мальчишку, и Валька начал прогуливать. Сначала врал что-то, доставал какие-то справки, а потом стал прогуливать просто так. Сблизился с такими же ребятами из старших классов, вместе болтались по улицам, собирали бутылки, жгли костры на берегу речки, текущей вдоль железнодорожного полотна. Иногда «путешествовали» – катались на автобусах от кольца до кольца или на электричках. В школе на Вальку махнули рукой, причислили к «балбесам». В пятом классе он остался на второй год и в следующем учебном году, пару раз посетив класс «малявок», среди которых он оказался, вообще почти перестал появляться в школе. На улице Валька чувствовал себя хорошо. Здесь у него были друзья, здесь его понимали. Зимой и летом он ходил в кроссовках и тонкой болоньевой куртке, но практически ничем не болел. Мог целый день ничего не есть, а потом за один присест сожрать кастрюлю макарон по-флотски. Мог неделю питаться только хлебом и молоком. Никакие наказания на Вальку не действовали. Если мать пыталась запереть его, он попросту убегал. Однажды спустился из окна третьего этажа на связанных между собой простынях. Дома и в школе всем было что-то от него надо. Все требовали «напрячься», «взяться за ум», пугали будущим. Слушать все это было невыносимо. От всего этого Валька убегал на улицу. Деятельная, подвижная натура требовала свершений, подвигов. После поджога гаража и попытки обокрасть ларек его и еще двух несовершеннолетних прогульщиков поставили на учет в милицию.
– Вы мне только скажите, – попросила Виктория. – Я еще могу что-нибудь сделать или теперь уже все… пока суд не остановит… – цитата из советской комедии прозвучала немного гротескно в устах немолодого бухгалтера. – Я знаю, что сама во всем виновата. Не надо было без отца рожать. Тем более, что мальчишка получился… Но ведь так хотелось ребеночка. Чтоб радость в жизни была…. Я ведь иногда шпыняю его, а сама думаю: а ну как из окна сиганет, убьется, или убежит куда и там пропадет… Пусть уж лучше так, живой все-таки. Вы мне скажите: если ничего сделать нельзя, так я от него и отстану, как он просит. Пусть уж тогда как получится…
– Как получится – нельзя! – твердо заявила я, пока еще не зная, что сказать дальше.
Надежда, не оправдавшая надежд
Супружеская пара возле дверей моего кабинета. Мужчина одет модно, даже щеголевато. Холеное, слегка одутловатое лицо, тяжелый серебряный перстень на пальце. По виду бизнесмен. Только глаза – близоруко мигающие, грустные, виноватые – совсем не соответствуют солидной внешности. Женщина тоже явно старается держать себя в форме, но морщинки возле глаз выдают, даже не возраст, а усталость в гонке за сохранением молодости.
– Вы ко мне?
– Да, если позволите, – мужчина привстает, вежливо склоняет голову. – Мы без ребенка, если можно. Она обещала потом подойти, но… но это вряд ли… – последние слова он произносит, словно ныряя в холодную воду.
– Хорошо, проходите, садитесь…
– Нашей дочери Надежде пятнадцать лет, – вопреки моим ожиданиям, к рассказу приступила женщина. – Мы абсолютно не понимаем ее. А она абсолютно не воспринимает нас. Большую часть времени мы просто не общаемся. Любая попытка объясниться приводит к сердечному приступу у мужа или к моей истерике. Надежда же при этом остается абсолютно спокойной. Уходит из дома или запирается у себя в комнате. Уйдя, может не прийти ночевать. При этом даже не подумает позвонить, предупредить, сообщить, что с ней. Никаких наших интересов она не разделяет, ее интересы нам абсолютно не понятны. Мы вовсе не консервативны, сами в некотором роде имеем отношение к искусству. Пытались вникнуть, провести какие-то параллели – она сходу отвергает все наши попытки, сама ведет себя как… как фельдфебель в юбке. Впрочем, как раз юбки она не носит абсолютно! Постоянно ходит в одной и той же одежде. Только брюки, футболки, джемпера и жилеты. Пренебрегает элементарной личной гигиеной, может спать на кровати поверх одеяла, не снимая, простите, штанов. Не ест с нами за общим столом, утаскивает в свою комнату миску как, простите, собака…
– Не извиняйтесь, прошу вас, – не удержалась я.
Что-то в этом монологе было явно не так. Слишком подчеркнуты противоречия – сложная, литературная речь и пять «абсолютно» в одном абзаце. Совершенно отстраненный рассказ о дочери, а при этом истерики и сердечные приступы в контексте. Женщина явно что-то от меня скрывает.
– Когда началось это… непонимание?
– Очень давно. Практически сразу, как только появились признаки подростковости. 10–11 лет… Так, Володя? – женщина поймала взгляд мужа, тот согласно кивнул. – Дальше все нарастало лавинообразно…
– А до 10–11 лет? Все было нормально? Чем болела Надежда в раннем детстве?
– Она всегда была очень возбудимой, непоседливой, плохо спала. И сейчас плохо спит. Может до трех часов возиться у себя в комнате или, наоборот, заснуть в восемь, потом проснуться в четыре утра и лежать в наушниках. Вы понимаете, мы не разрешаем ей слушать эту музыку, когда все еще спят…
– Да, я понимаю, в четыре утра неуместно слушание любой музыки.
– Разумеется. Но в детстве мы как-то не обращали на это внимание. Один ребенок, к тому же поздний, нам не с чем было сравнивать, казалось, что ребенок и должен быть таким – шумным, подвижным, много бегать, играть, везде лазить. Да, вот еще. Она всегда терялась.
– ?!
– Стоило мне или Володе отвернуться на минуту, как она тут же куда-то исчезала. Буквально с двух лет. Все это было не нарочно. Она просто шла что-то посмотреть, потом что-то потрогать, потом еще что-то… а потом уже не помнила обратной дороги. Мы бегали, сходили с ума, объявляли по радио. Пару раз ее возвращали из отделения милиции. Отчитывали нас: надо, папаша с мамашей, получше смотреть за ребенком, небось, не молоденькие уже. Не ровен час что случится. Было очень неприятно. Но мы почти не ругали ее за эти исчезновения… Впрочем, она кажется и не чувствовала себя виноватой. Однажды, Наде было уже лет семь, Володя взял ее с собой на гастроли. Она убежала из каюты через окно, села на какой-то пароходик местных линий и уплыла в противоположном направлении, путешествовать, как она потом объясняла. Впоследствии выяснилось, что Надежда сочинила трогательную историю про то, как она случайно отстала от парохода, потеряла папу и маму, и какой-то разжалобившийся мужик даже купил ей билет до «деревни, в которой живет бабушка». Представляете себе, что пережил Володя?! Семилетний ребенок, не умеющий плавать, исчезает с парохода на большой реке… Именно тогда ему впервые стало плохо с сердцем…