Малахов курган, стр. 43

– Понять труда нет! – поддразнила Ручкина Ольга. – По царскому приказу время пошло в двенадцать раз скорее. Ручкин будет на башне безопасно сидеть, веревочки телеграфа дергать – и надергает себе чин.

– Еще одна ошибка! – воскликнул Ручкин и, обняв Веню, привлек к себе. – Юнга! Ты, Могученко-четвертый, должен понять меня. Да, время теперь пойдет скорее, и не в двенадцать раз, а в тысячу раз скорее! Оптическому телеграфу конец: из Петербурга на Севастополь тянут проволоку на столбах – это будет телеграф гальванический. В нем действует электрическая искра. Депеша побежит по проволоке. Как молния! Чирк – и готово! Не успеют в Петербурге простучать – Севастополь ответит: «Кто там?» Все это мне объяснил минный офицер. Минная рота пришла в город – слыхал? Я записался в гальваническую команду. Мы будем взрывать под неприятелем мины электричеством. Проведем проволоку к пороховой бочке, дадим искру – ба-бах! И все у французов взлетит вверх тормашками!..

– Ну, Ручкин, совсем заврался! – бросила Анна. – Это депеша-то по проволоке побежит?

– А и проволоки такой нет, чтобы от Петербурга до нас хватило, – прибавил Мокроусенко.

Веня представил себе, как депеша мчится по проволоке. Вот совсем так же, словно пускаешь к высоко летящему змею депеши, надев на нитку бумажный кружок.

– Очень просто понять. И совсем Ручкин не врет! – сказал Веня, строго посмотрев на мать.

– Да какая это искра?

– Электрическая, – объяснил Ручкин. – Она получается из серной кислоты и цинка в стеклянных банках. Плюс на минус – чирик! Искра – ба-бах! И всё вдребезги!

– Дюже мудрено!

Все дразнили Ручкина и требовали объяснений, а он твердил одно: чирик! ба-бах!

Печальная невеста

В горницу быстро вошла Хоня. Взоры всех обратились к ней. Она, на ходу сорвав с головы черный платок, прошла прямо в боковушку. В горнице все застыли и затихли. Вдруг из боковушки раздался дикий вопль Маринки, от которого все содрогнулись.

Маринка заголосила. Наташа вторила ей. В боковушку кинулись Анна с Ольгой и присоединили свои голоса к плачу Наташи и Маринки.

– Закудахтали! – насупясь, промолвил Андрей Могученко. – Наверно, Нефедов кончился.

Вене стоило большого труда, чтобы не кинуться в боковушку. Случись это вчера – он бы кинулся не думая. Но в кармане у Вени бумага за подписью адмирала: пристало ль юнге действующего флота голосить по-бабьи!

Из боковушки вышла Хоня и присела рядом с Михаилом.

– Стало быть, кончился? – хриплым шепотом спросил отец.

– Нет. «Будет жив», – господин Пирогов [282] сказал… – ответила дочь.

– Чего ж Маринка взвыла?

– От радости, батенька. На счастье Нефедова, в лазарете господин Пирогов был. Там другой доктор говорит носильщикам: «Зачем мертвого принесли?» А Пирогов взглянул и говорит: «Вот и отлично! Пока он мертвый, я им и займусь. Во-первых, посмотрим руку…»

– Операция? – испугался Могученко-четвертый.

– Нет, и рука цела осталась. Кость у него ниже плеча перебило. Пирогов вправил, велел в гипс залить. Пока делали, мичман очнулся. Его еще другим черепком по голове стукнуло, он и обмер. Пирогов говорит: «Пустяки, счастливо отделались, молодой человек!» Арестантам что! Они уже хотели Нефедова прочь нести…

– Эй, бабочки! – крикнул Андрей Могученко корабельным зычным басом. – Полно вам вопить!.. Маринка, поди сюда.

В боковушке плач утих, и послышался оттуда сдержанный смех, а потом сестры вывели Маринку в горницу под руки, как подруги выводят невесту. Маринка бледно улыбнулась. Ее усадили в красный угол.

В дверь постучали. Анна открыла дверь и, отступив с поклоном, пропустила в комнату нового гостя. В комнату вошел гардемарин Панфилов. Все сразу заметили на его матросской шинели новенькие блестящие мичманские погоны. Матросы встали с мест.

– Сидите, сидите, друзья… Ведь я только нынче произведен. Сам не ожидал и от радости не утерпел: добыл погоны. Я, видите ли, затем только пришел… Я был сейчас в лазарете… Там, знаете ли, Нефедов-второй лежит… – путаясь, говорил Панфилов.

Маринка побледнела и впилась глазами в лицо Панфилова.

– Не пугайтесь… Он жив. Ему лучше. Рука останется. Только в голове у него гудит. Контузия [283]. Он просил меня сходить к вам, сказать Марине…

Маринка потянулась к Панфилову, не спуская с него взгляда. Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, бледные губы покраснели.

– Он вот что велел мне передать: «Скажи ей, чтобы она не забывала того, кто лежит на дне морском».

Девушка всплеснула руками. Мгновение казалось, что она сейчас зарыдает. С радостным воплем Маринка вскочила с места, кинулась к Панфилову, обняла его шею руками и поцеловала.

– Ну вот, он знал, что вы поймете! – обрадовался Панфилов. – Он ведь хотел сказать… Ну да вы знаете что. Он ведь озорник… А что ему прикажете передать? Пирогов, имейте в виду, категорически запретил вам к нему приходить.

Знаете, ему опасно волноваться. Но я могу ему передать. Что ему сказать?

– Скажите ему мой ответ: «Не забуду никогда!»

– Превосходно! Он будет очень рад. Я понимаю… До свиданья.

– Нет уж, ваше благородие, вы нас не обижайте. Обрадовали вы дочку, не погнушайтесь отведать нашего хлеба-соли! – кланяясь, просила гостя Анна. – Ответа мичман дождется, не помрет.

– Садись, сынок, – присоединился к жене Могученко, – снимай шинель, повесь на гвоздик. На вторую-то пару погонов, поди, денег не хватило? А юнкеру не зазорно с георгиевскими кавалерами за одним столом сидеть.

Панфилов снял шинель и повесил у входа. Андрей Могученко не ошибся: на гардемаринской куртке еще не было офицерских погонов. Анна принесла из погреба бутылку-толстобрюшку с крымским сладким вином. Наполнили стаканы, и Андрей Могученко сказал тост:

– Нехай живе много лет генерал-медик Пирогов! Ура!

Стойкий утес

Весь конец года Севастополь жил надеждой на поворот солнца с зимы на лето. Шел декабрь, самый ненастный месяц в году. По народному календарю, в день Спиридона Поворота [284], 12 декабря, солнце поворачивает с зимы на лето [285]. Поговорка, сложенная про Среднюю Россию: «Солнце на лето – зима на мороз», в 1854 году оправдалась и в Крыму. 12 декабря при крепком морозе в Севастополе выпал снег. Горы побелели. Мальчишки в Севастополе лепили снежные крепости и штурмовали их. Грязь на дорогах окаменела. Горные дороги вокруг Севастополя ста ли проходимы. Черная речка покрылась льдом, способным держать пехоту. Неприятель страдал от морозов. Как будто сама природа дарила князю Меншикову еще раз счастливый случай нанести решительный удар ослабленному неприятелю. Но Меншиков упустил эту последнюю возможность.

Морозы сменились оттепелью. Снег размяк и быстро таял. Дороги опять разгрязли. По балкам побежали говорливые ручьи. Черная речка вздулась и вынесла лед в бухту. Горы почернели, солнце сильно пригревало, в долинах зазеленела трава.

В Евпатории с кораблей высадились две турецкие и одна английская дивизии – общей численностью около 20 тысяч человек. Побуждаемый из Петербурга к решительным действиям и опасаясь за свой тыл, Меншиков вздумал атаковать Евпаторию: он боялся, что турки предпримут движение к Перекопу и отрежут единственный путь сообщения Крыма с Россией. Это предприятие Меншикова имело вид перехода к наступлению. Предпринятый 5 февраля 1855 года недостаточными силами штурм Евпатории окончился неудачей. 7 февраля Меншиков послал об этом с курьером донесение в Петербург и в ответ получил письмо от Александра, наследника царя. Александр именем отца (Николай I заболел) отстранил Меншикова от командования Крымской армией и назначил на его место командующего Южной армией Михаила Дмитриевича Горчакова.