Анук, mon amour..., стр. 37

Кольца нигде нет.

– Мне нужно привыкнуть к этому, – убитым голосом говорит Линн.

– К чему?

– К тому, что больше я его не увижу. Я тридцать лет не снимала его с пальца…

Теперь полоска на безымянном пальце Линн является мне в новом свете: все эти три десятилетия кожа под кольцом была защищена от старения, она так и осталась молодой. Бедная Линн.

– Давайте поищем еще, Линн…

– Бесполезно.

Линн падает в кресло в конце ряда (это то самое кресло, с которого я услышал афро-латинское кофейное «kothbiro») – и закрывает глаза.

– Не расстраивайтесь, Линн.

– Вы не понимаете…

– Ну хотите, я подарю вам другое кольцо?

– Какой вы милый, Кристобаль… Милый мальчик…

– Нет, правда.

Линн смотрит на меня с интересом. Именно – с интересом, ни о каком кокетстве и речи не идет. Еще несколько секунд – и она произнесет фразу на испанском, я ощущаю это физически. Бесцветные (почти как лак на ногтях) губы Линн темнеют, на пергаментные щеки всходит смуглый румянец, даже янтарь на шее выглядит иначе, чем мгновение назад: отблеск безветренного дня коснулся и его. Сейчас Линн скажет фразу на испанском, полную значения фразу на испанском – и мне нечего будет ответить.

Я попался.

Фраза следует незамедлительно, но обращена она не ко мне, скорее – к светлой полоске на пальце. И это не испанский, как я предполагал. Это не испанский, это самый обыкновенный французский; значительным его делают темные, покрывшиеся коркой губы Линн:

– Слава богу. Наконец-то все закончилось. Наконец-то…

– Вы о чем?

– Давно нужно было от него избавиться. Но я не могла… Не могла… Все эти тридцать лет – не могла.

– Мне показалось вы очень дорожите этим кольцом.

– Я его ненавижу. – Ненависти на лице Линн нети в помине.

– Но…

– Давайте больше не будем об этом. Ни слова о кольце. И вот еще что – отметим это событие? – Кровь отхлынула от щек Линн, теперь на них явственно видны склеротические прожилки.

Линн стремительно стареет, сейчас она выглядит даже старше, чем в нашу первую встречу в букинистическом. Как будто демоны прошлого, вечно молодые демоны, так долго терзавшие ее, покинули Линн, унесли ее душу в корзине для пикника. А отправиться за ними в Довиль или Сен-Мало у Линн не хватит пороху.

– Отметим это событие?

– Какое событие, Линн?

– Это знак, Кристобаль. Понимаете, знак. И это как-то связано с вами, с вашим появлением.

– Глупости, Линн…

– В любом случае я вам благодарна…

Мы больше не говорим о кольце. Линн преувеличенно весела, пару историй, которые уложились в отрезок от Трокадеро до музея Орсэ (Линн почему-то выбрала именно этот маршрут), можно назвать пикантными, они подходят для завтрака после первой, проведенной вместе ночи: «Ты любишь омлет по-креольски?» – «Обожаю, только побольше сладкого перца»; так вот, секс стоя, в душевой кабинке, имеет один существенный недостаток, нельзя курить, но он умудрялся курить даже в душевой кабинке, и сигарета всегда оставалась сухой, представь себе… с этой сухой сигаретой он напоминал мне самурая… Вернее, его сигарета напоминала мне самурая…

– Почему самурая, Линн? – спрашиваю я.

– Это так просто, Кристобаль, так просто. Самурай может остаться сухим во время сильного дождя – если хорошо владеет мечом. Мечом можно отражать дождевые капли, разве вы не знаете?

– Теперь знаю. – Линн с ее рассуждениями о самураях и сексе в душевой кабинке – пойманная в сеть склеротических прожилок Линн выглядит довольно забавно.

– Иногда я думаю, что главное предназначение меча – отражать дождевые капли.

– Вы полагаете? – с историей самурайства я незнаком, но и верить Линн на слово не стоит, особенно после метаморфоз с ее лицом на сеансе во Французской Синематеке.

– Главное предназначение всегда скрыто от глаз, – хихикает Линн.

Не очень-то я доверяю слову «всегда». Анук всегда исчезает, но это не мешает мне надеяться, что когда-нибудь, рано или поздно, я проснусь чуть раньше, чем она выскользнет из комнаты.

– Главное предназначение вашего друга состояло в том, чтобы курить в душевой кабинке?

– Он курил постоянно, – в голосе Линн появляются странные нотки; кажется, эта часть прошлого до сих пор вызывает у нее удивление. – Он был просто помешан на куреве, сам делал самокрутки, без всяких там машинок. И хранил табак везде, в самых непредсказуемых местах.

Интересно, что подразумевает Линн под «непредсказуемыми местами»? Не сливной же бачок в туалете, ей-богу. И какое мне вообще дело до курящего друга Линн?

– Можно было открыть холодильник и наткнуться там на табак. На те сорта, которые ему не особенно нравились.

– А те, которые нравились?

Те, которые нравились, он засовывал в корешки книг. Книг он не читал, но знал о них все. Был в курсе всего, что происходит под обложкой. Подозреваю, что сюжеты доставались ему в подарок, – от выкуренных самокруток. Он сам их делал, эти самокрутки… Постойте, я уже говорила вам о них…

Самая подходящая кандидатура для манипуляций с табаком – трагически погибший приятель Линн, впечатлительный приятель Линн, неуспевший стать известным писателем. Но писателей мало интересуют чужие сюжеты. Во всяком случае, те, которые нельзя безнаказанно украсть. Испанцев-леваков тоже не интересуют, не говоря уже о джазменах и министрах сельского хозяйства. Быть может, курящий друг Линн и есть тот парень, который подарил ей кольцо?.. Кольцо с безымянного пальца по-прежнему занимает меня, странно.

PARIS LOUNGE: TRANSCONTINENTAL 16

– Стало быть, это и есть ваша пропавшая подруга, госпожа Масацуга?

– Да. На фото она справа. О-Сими Томомори. Вся эта история угнетает меня, господин…

– Бланшар. Дидье Бланшар.

– У французов такие дивные имена…

– Разве? Кстати, вы отлично говорите по-французски.

– Французский – моя страсть. С самого детства. И я уже около двух с половиной лет во Франции. Изучаю французскую литературу в Сорбонне. Я аспирантка.

– Это вы делали снимки?

–Да.

– Здесь стоит дата – четырнадцатое мая. Четырнадцатое мая прошлого года. Я понимаю, прошло слишком много времени…

– Слишком много… Но у меня отличная память.

– Тогда, может быть, вы вспомните точно… Когда исчезла ваша подруга?

– Двадцать второго… Да, двадцать второго мая. Я хорошо запомнила. В тот день она все-таки выкроила для меня несколько часов. Мы собирались в галерею Же-де-Пом. Я хотела показать ей Сезара и Дебре, О-Сцми всегда интересовалась творчеством современных художников.

– Вы не уточните, что означает «выкроила несколько часов», госпожа Масацуга?

– Если честно, О-Сими было не до меня.

– Вот как?

– У нее был бурный роман. Я относилась к этому с пониманием. О-Сими заслуживала романа.

– Заслуживала?

– Я знаю О-Сими много лет. Ей не очень-то везло с мужчинами. Она слишком много работала. И слишком много мечтала. У нее не оставалось времени, чтобы по-настоящему распробовать мужчин на вкус.

– Распробовать на вкус? У вас широкие европейские взгляды, госпожа Масацуга.

– Я изучаю французскую литературу. И вы можете называть меня Омацу.

– Расскажите мне о вашей подруге… госпожа Омацу.

– Омацу. Просто Омацу. Ненавижу формальности… О-Сими работала корректором в одном небольшом издательстве в Токио. Нигде никогда не бывала. Мне с трудом удалось вытащить ее в Париж…

– Она остановилась у вас?

– Нет. Я предлагала ей остановиться у меня, но она сказала, что в гостинице ей будет удобнее. И что ей не хочется меня стеснять.

– В какой гостинице она снимала номер?

– «Ламартин Опера». Не бог весть что, конечно… О-Сими всегда была экономна.

– Но если бы она остановилась у вас, она бы сэкономила еще больше?

– Вероятно.

– Сколько вы не виделись? До того как ваша подруга приехала в Париж?