Коко Шанель. Жизнь, рассказанная ею самой, стр. 40

Я много раз убеждалась, если в жизни все слишком хорошо, надо готовиться к самым большим неприятностям. Мелкие пакости не предвещают ничего страшного, а вот полный штиль и яркое солнце – это обязательно очередной удар. Судьба словно усыпляет бдительность, чтобы потом было еще больней.

Но бывают удары, которые ни предусмотреть, ни предотвратить нельзя. Они случаются во время самого большого счастья и потому особенно страшны.

У Ириба диабет. Помня об участи Дягилева, я строго следила за его диетой и распорядком дня, заставила похудеть, хотя он и так не был слишком толстым, теперь Ириб казался совсем моложавым и подтянутым.

В тот день светило солнышко, Ириб с гостями стоял на корте. Белый костюм для тенниса выгодно оттенял загар, делая его еще привлекательней. Я тоже любила белый, и мой загар тоже заметен.

Я, улыбаясь, шла ему навстречу сказать, что скоро обед…

Сначала никто даже не понял, что произошло. Ириб сделал ко мне несколько шагов, вдруг схватился за сердце и… рухнул замертво!

«Он умер мгновенно, не мучаясь…» Я уже слышала это о Кейпеле, Бой тоже умер мгновенно…. Тоже умер…

Снова жестокая судьба отнимала у меня возможность быть счастливой рядом с мужчиной, оставляя в одиночестве.

Жизнь померкла, я прекрасно понимала, что это последняя попытка, свадьбы больше не будет ни красивой, ни даже очень простой. От меня ушел последний мужчина, который мог стать моим мужем. Хотелось крикнуть небесам: «За что?!». Что за проклятье на нашей семье, ведь мать умерла из-за мужчины, которого любила, Жюлия осталась с ребенком на руках и тоже умерла, Антуанетта погибла из-за своей любви, Адриенна, столько лет дожидавшаяся своего Мориса, тоже недолго прожила с ним замужней, Морис оставил ее вдовой…

А я? Может, лучше было бы когда-то принять предложение Бальсана и жить в Руайо хозяйкой, выезжая в Париж лишь на скачки или поесть устриц в ресторане? Но тогда не было бы Коко Шанель, не было бы фирмы моего имени, духов, стиля…

Надо было давно понять, что за возможность стать Шанель, диктующей свой взгляд на жизнь миллионам, нужно платить собственной жизнью, своим счастьем. За счастье творить расплата одиночество.

Одиночество. Навсегда, даже когда рядом люди, когда есть с кем поговорить, одиночество, потому что все они уйдут в свои семьи, к своим любимым или даже нелюбимым женам, детям… а я ни к кому не уйду. Я одна, совсем одна, хотя живы два брата, жива Адриенна, жив племянник Андре, живы мои любовники… Но у всех своя жизнь, в которой главное место занимает вовсе не мадемуазель Шанель.

В то же лето на машине разбился брат Руси Алексей, Мися, бросив меня, умчалась утешать Русю и Серта. Она была не нужна им, но помчалась. На что надеялась моя подруга? Ведь она была так же никому не нужна, как и я. Мы два одиноких скорпиона.

Мися основательно привыкла к морфию, который колола уже большими дозами, она и мне предложила как средство от бессонницы сильнодействующее средство – седол.

Я лежала и думала, колоть его или нет. Седол хорошо помогал забыться, пусть и в беспокойном сне. Рядом не было никого, совсем никого. На «Ла Паузе» мы с Ирибом не держали слуг, если нужно, то нанимали на время или приглашали из ресторана. Я совсем одна, если вколоть больше, чем нужно, то можно не проснуться.

Совсем не проснуться… Так легче – заснуть и не проснуться… Найдут не скоро, потому не спасут, не вытащат принудительно из небытия.

А осенняя коллекция… ну, что осенняя коллекция? Не будет моей, покажут другие. Мода не стоит на месте, она будет развиваться и без меня, как развивалась до того. Мысли невольно перекинулись на коллекцию, уже через пару минут я забыла о бессоннице, но не потому что сладко посапывала во сне, а потому что мысленно создавала новую коллекцию.

У меня больше не было любимого мужчины, не было надежды создать хоть подобие семьи, не остаться в старости в одиночестве. Если я уже заплатила свою дань, значит, дальше наказывать строптивую Шанель судьбе не за что, значит, можно жить, не надеясь на счастье вдвоем, а занимаясь только работой?

Я удивилась, почему столь простая мысль до сих пор не пришла мне в голову: я уже сполна заплатила судьбе за все, она больше не должна ставить мне препоны.

Теперь я окончательно стала Коко Шанель, оставив позади не только свое прошлое, но и саму надежду стать кем-то иным.

Если бы тогда знать, сколько еще трудностей и тяжелых испытаний впереди, может, я и вколола бы седол… Но я не знала, просто верила, что смогу найти счастье в том, что мне осталось…. Я буду, как Дягилев в своей работе, умирать с каждой коллекцией и рождаться заново, чтобы в следующий раз она вместе со мной родилась снова.

Начало сумасшествия

Париж охватило всеобщее безумие. Забастовка!

Это сродни эпидемии, испанке, когда все, вместо того чтобы работать, стали просто просиживать положенное время на рабочих местах, распевая глупые песенки.

Я долго не хотела даже слышать о таком, казалось, уж мою мастерскую это безумие минет. С чего бастовать моим девушкам, ведь они получают вполне приличную по сравнению с другими зарплату, я забочусь о них, как могу, отправляю на отдых, слежу за здоровьем и внешним видом… Если иногда и делаю это излишне резко, то менять свой характер в угоду какой-нибудь работнице вовсе не собираюсь. Не устраивает – пусть поищет другое место.

Все началось в апреле 1936 года, а может, и несколько раньше, когда эти социалисты принялись кричать о победе Народного фронта. В собственной стране, где не шла никакая война, объявить о создании «фронта»! Но нашлось столько желающих вместо дела болтать языками, что этот Блям победил на выборах и сформировал правительство. Еврей и к тому же социалист – премьер-министр Франции.

Мне совершенно наплевать на их игры в правительстве, если бы дурное поветрие не расползлось по Парижу – левые партии всех оттенков призывали бастовать. Все, кто мог, бросились вывозить деньги за границу, кто не мог, прятали подальше. На Бирже паника, в стране паралич. Ну, почти паралич.

Я не закрыла ставни своего Дома моделей ни на день, я держалась. Мои работницы исправно получали зарплату, хотя, конечно, многие богатые заказчицы поторопились отплыть за океан, справедливо полагая, что там можно отсидеться. Действовал и мой дом отдыха для работниц в Мимизане.

Бастовали сначала мужчины. Я всегда говорила, что они готовы выдумать что угодно – праздники, забастовки, войны, конец света, только чтобы не работать. Другое дело женщины, они понимают, что, бастуя, лишь ухудшишь положение. Бастовали всюду: закрывались заводы, фабрики, железнодорожные станции, стояли такси, не работали рестораны, кафе, кинотеатры…

Глупости, как, скажите, можно поправить дела, не развозя пассажиров на такси или не выпекая хлеб? Что заработать, если не ткать и не строить, не делать автомобили и не убирать мусор? Эти глупцы считали, что можно.

Я могла пережить закрытые рестораны, могла пройти пешком от «Ритца» до своего Дома, могла не ходить в театр, но когда забастовали текстильщики и стало ясно, что мы можем не получить нужные ткани в нужном объеме, разозлилась!

Однако это только начало. Эпидемия идиотизма и бунтарства распространилась и на женщин. Закрылись огромные магазины, даже «Галери Лафайет». Это было сумасшествием – видеть, как за стеклянными дверьми продавщицы просто сидят, весело перешучиваясь и напевая песенки, но не собираются работать или освобождать свои места! В их глупые головы не приходила мысль, что каждая минута простоя – это огромные потери, от которых они тоже могли бы получить что-то.