Жестокое милосердие, стр. 72

Что, если я уговорю мадам Иверн отречься от своих прежних грехов и потрудиться ради спасения? Быть может, это не измена монастырю и святому, а лишь иной способ претворения Его воли?..

Коли Мортейн не освободит ее от Своей метки, я уже без колебаний отниму у нее жизнь. А заодно и удостоверюсь, что своими действиями вовсе не лишила Ранниона прощения.

Мы трижды обходим комнату. Мадам Иверн продолжает дрожать, но теперь лишь от холода; воздействие «ночных шепотов» прекратилось.

Только теперь я решаюсь изложить ей свой замысел:

— Госпожа моя, если вы с Франсуа предстанете перед всем двором и принесете присягу вассальной верности герцогине, я, быть может, сумею вас пощадить. Но присяга должна быть принесена от всего сердца, с искренним намерением соблюсти данный обет. Ваша ложь сможет ввести в заблуждение меня, но Мортейна — никогда. А я уповаю на Его водительство во всех своих делах.

— Я поклянусь в чем угодно, только пощади моего сына, — обещает она.

— Если Франсуа, как вы говорите, ни в чем не виновен, ему еще легче будет принести присягу сестре.

Мадам Иверн хватает меня за руки и опускается на колени.

— Он сделает это с удовольствием, — умоляюще шепчет она. — Как, впрочем, и я.

Я пристально гляжу на нее и вижу, что метка не торопится исчезать. Остается лишь надеяться, что я не совершаю величайшей в своей жизни ошибки. Я беру мадам Иверн за плечи и поднимаю с пола.

— Что ж, хорошо, — говорю я. — Вот как мы поступим.

ГЛАВА 42

Тем вечером герцогиня вновь ужинает в своих личных покоях, и весь двор следует ее примеру. Мне совсем не хочется есть, и это даже к лучшему. Пусть Дювалю достанется вся еда, которую принесла Луиза!

Сославшись на головную боль, я пораньше отпускаю пожилую служанку и тщательно запираю дверь. Потом сажусь у огня и жду. При этом в сотый раз перебираю в уме события вечера, надеясь — да что там, молясь Небесам! — что мне удалось сделать правильный выбор.

Дюваль является в расстегнутом камзоле и с закатанными рукавами. Волосы у него стоят дыбом, ни дать ни взять весь день ерошил их пятерней. Увидев, что я сижу в кресле полностью одетая, он невольно хватается за кинжал и стремительно оглядывает спальню, ища врагов.

— Со времени нашего последнего разговора успело произойти многое, — говорю я ему. — Я боялась уснуть и пропустить твой приход.

Убедившись в отсутствии засады, он выбирается из проема потайной двери и подсаживается ко мне. Хитро косится на меня, вынимает из поясного кошеля белую королеву и ставит на подлокотник.

— Дело сделано! — говорит он.

— Какое дело?

Улыбаясь, он наливает себе вина:

— Мы согласовали условия помолвки герцогини и императора Священной Римской империи!

Он поднимает кубок, словно произнося торжественный тост, и отпивает.

— Славные новости, — говорю я.

Его губы кривятся.

— А ты ожидала только плохих?

— Вообще-то да, — отвечаю я. — В последнее время у нас куда ни кинь — всюду клин.

Он вскидывает голову:

— Что, еще какая-нибудь беда?

— Нет, господин мой. Напротив, у меня тоже добрая весть.

Дюваль тянется к кувшину и наливает себе еще вина:

— Рассказывай скорее.

— Твои мать и брат согласились присягнуть Анне в верности перед лицом Тайного совета и всех баронов.

Он со стуком опускает кувшин:

— Да неужто?

— В самом деле, — говорю я.

Он пристально глядит на меня:

— И как же, скажи на милость, мы сподобились такого чуда?

Я отвожу глаза и смотрю на огонь, пляшущий в очаге. Очень хочется рассказать все как есть, но боюсь, Дюваль усмотрит в случившемся гораздо больше, чем мне было бы желательно.

— Я получила приказ из монастыря.

В комнате тихо, лишь потрескивает и шипит пламя.

— Ясно, — произносит он наконец. — То есть наоборот! Если тебе приказали, почему они оба еще живы?

— Приказ касался только твоей матери. Я и отправилась ее навестить, но тут представилась иная возможность.

— Продолжай!

— Ты как будто вовсе не удивлен, господин мой?

— А чему удивляться? Я имел в виду такой оборот с того дня, как привез тебя сюда. Ты же помнишь — я с самого начала знал о ее планах!

Вот, наверное, почему он так не хотел, чтобы меня сюда засылали.

— Я подумала: раз ей вынесли приговор за козни против герцогини, быть может, публичным отречением от своих замыслов она заслужит помилование и святой очистит ее от метки.

— И как, очистил?

Я прокашливаюсь:

— Пока еще нет. Да я и не рассчитываю, что Он отменит свой суд прежде, чем она произнесет клятву.

Отваживаюсь взглянуть на Дюваля. Его лицо раскраснелось, то ли от моих слов, то ли от близости пламени, то ли от выпитого слишком быстро вина.

— Ведь и у Ранниона еще оставалась метка. Должно быть, ее смывает не просто желание искупить грех, а соответствующее деяние. По крайней мере, я в это верю.

— А в монастыре знают, что ты подобным образом распорядилась своим правом убить?

Настает мой черед вымучивать кривую улыбку.

— Пока не знают.

— А Крунар?

Я качаю головой:

— То, что делает или чего не делает монастырь, его не касается. По крайней мере, не должно касаться. Подозреваю, однако, достаточно скоро он обо всем догадается. Ведь это он сообщил в обитель о заговоре твоей матери.

Дюваль с любопытством смотрит на меня:

— А разве не ты?

Внезапно охваченная смущением, я иду к подносу с ужином.

— У меня еще не было случая написать аббатисе.

Чувствуя его взгляд, зачем-то принимаюсь переставлять чашки и блюдца. Я решаюсь повернуться, лишь когда он отводит глаза. Но и тогда, ставя перед ним поднос, старательно избегаю его взгляда.

Когда наконец я отваживаюсь посмотреть ему в лицо, он держит в руках белую королеву и рассматривает ее, задумчиво сдвинув темные брови.

— Мне нужно передать герцогине, что мадам Иверн и Франсуа должны принести ей присягу. Не подскажешь, как можно это проделать, не открывая всей глубины их предательства?

Он наклоняет голову, делаясь чем-то похожим на Вэнтс:

— То есть ты не хотела бы, чтобы она об этом узнала?

— А зачем девочке еще одна сердечная рана? Сколько еще у нее в жизни будет измен?

— По числу баронов при дворе, — хмуро отвечает Дюваль.

Вот таким образом и получается, что в самый день Рождества мадам Иверн и Франсуа преклоняют колена перед герцогиней и присягают ей в верности до гроба. Причем от всего сердца.

Мадам Иверн побывала на волосок от гибели. Теперь она вполне осознает, какого рода милосердие было ниспослано ей и ее любимому сыну.

Я внимательно слушаю, как она произносит торжественные слова, и вижу, что лиловатая тень мало-помалу оставляет ее нежное горло. У меня вырывается шумный вздох облегчения, а колени готовы подломиться. О Мортейн, благословенно будь Твое суровое милосердие! Я не предала Тебя, не преступила Твоей воли! Какая радость от сознания, что святой по-прежнему ведет и направляет меня!

По окончании церемонии я бегу к себе: скорее сообщить Дювалю добрую весть! Слуги тоже пируют в своем кругу, и в моей комнате темно — лишь угли светятся в очаге. За окном уже смерклось, и сквозь стекла проникает совсем мало света.

Я как раз собираюсь зажечь свечи, но тут до меня долетает царапанье, потом слышится карканье. Это Вэнтс!

Торопливо распахиваю ставни, и озябшая ворона буквально падает внутрь, хлопая взъерошенными крыльями. Откусывать мои пальцы ей больше не хочется.

Спрыгнув на пол, Вэнтс охорашивается, прежде чем войти в клетку. С несвойственной мне медлительностью отвязываю от лапы записку. Ох, выдаст мне сейчас на орехи матушка аббатиса! Ну ладно, чему быть, того не миновать. Я ломаю печать и разворачиваю пергамент.