Жестокое милосердие, стр. 65
— Я вообще-то спала, — говорю вороне.
Потом срываю с ее лапки записку, уворачиваясь от острого клюва.
Вэнтс каркает, досадуя на свой промах, после чего перелетает в клетку, усаживается там и прячет голову под крыло.
К моему немалому разочарованию, крылатый гонец доставил не указания от настоятельницы, а всего лишь записочку от Аннит. Я проверяю печать, потом ломаю ее и разворачиваю письмо.
Аннит пишет, что никакие слухи о том, чтобы посвятившие себя Мортейну заводили постоянных любовников, до нее не доходили, и умоляет поведать ей, отчего я задаю такой вопрос. На мое счастье, спрашивает она лишь мельком, сразу переходя к рассказу о своих собственных горестях.
«Сестра Вереда заболела, — пишет она. — Вот уже неделю у нее не бывало видений».
Может, в том и причина, по которой мне не приходят новые распоряжения? Из-за болезни Вереды? Коли так, надо вдвое пристальней высматривать метки, угадывая волю Мортейна.
Монахини чаще обычного собираются при закрытых дверях, и мне приходится усерднее подслушивать, разведывая, что они затевают. Представляешь, Исмэй, я слышала собственными ушами, как матушка настоятельница говорила сестре Томине, что, пожалуй, я смогу послужить монастырской провидицей после того, как сестра Вереда отбудет во владения Смерти! Я — провидица! Это после всего, чему меня обучали, после всего, что я освоила и достигла! Я всю жизнь положила на то, чтобы однажды выйти за ворота монастыря во имя службы Мортейну! И вот теперь она собралась навеки запереть меня в этих глухих каменных стенах! Я же не хочу этого! Не смогу! Я, как об этом услышала, вот уже четыре ночи глаз не смыкаю! Как представлю себе, сразу дышать нечем становится. Словом, если будет у тебя свободное время, ты уж помолись, чтобы сестра Вереда поправилась и меня не заперли во внутреннем святилище до скончания моих дней.
Бедняжка Аннит!.. Неужто аббатиса это серьезно затеяла? Возможно ли, чтобы она вправду собралась навеки заточить мою подругу в монастырских пределах? Аннит не позавидуешь, и я даже на время отвлекаюсь от своих переживаний. Однако делать нечего — я должна приодеться для особого собрания баронов, назначенного герцогиней.
Когда церковный колокол возвещает наступление полдня, бретонская знать, бароны, придворные и весь Тайный совет вереницами заполняют большой зал. Дюваль особо позаботился о том, чтобы непременно присутствовал Жизор.
— Пусть воспримет как жест доброй воли, хотя ничего доброго и не предвидится, — говорит он.
Я озираю лица вельмож. Среди них уже идут пересуды о том, для чего их собрали. Многие поглядывают на д'Альбрэ, несомненно гадая, не о помолвке ли, которой он без умолку хвастается последние два дня, пойдет речь.
Вот открывается задняя дверь, появляются двое охранников, потом герцогиня, сопровождаемая тайными советниками. Тем явно не по нраву, что собрание созвано без их ведома и одобрения. Невольно нахожу глазами мадам Динан: вот бы знать, почему у нее такой самодовольный вид? Неужто воображает, что победила? Неужто так скверно знает девочку, которую помогала растить? Ну как тут не вспомнить услышанное когда-то от сестры Беатриз: «Люди видят и слышат лишь то, что рассчитывают увидеть и услышать».
Вот мадам Динан улыбается д'Альбрэ, и он улыбается в ответ. Надеюсь, очень скоро я увижу, как улыбки пропадают с их лиц!
Герцогиня усаживается и жестом велит Дювалю подать ей пергамент. Пока она его разворачивает, в зале постепенно смолкают все голоса. Я смотрю на Анну и в который раз поражаюсь силе ее духа. Отречься от притязаний знатного жениха в присутствии всех вельмож — это вам не игрушки!
— Я, Анна Бретонская, сим объявляю ничтожным соглашение о помолвке, заключенное между мною и графом д'Альбрэ. Некогда я подписала его, не ведая, какие обязательства на себя принимаю. Мы высоко ценим военные услуги графа, оказанные им во дни правления моего отца, и продолжаем ценить его как союзника. Тем не менее отныне и навеки я отрицаю возможность каких-либо брачных отношений между мною и графом д'Альбрэ.
Она смолкает, и все головы поворачиваются в сторону отвергнутого жениха. Тот покрывается густо-багровыми пятнами и так сжимает челюсти, что кажется, сейчас потрескаются все зубы. Мадам Динан, сидящая подле него, зримо пошатывается. Маршал Рье вскакивает и открывает рот, но канцлер Крунар удерживает его за руку и, качая головой, призывает к молчанию.
Чувствуя направленные на него взгляды, д'Альбрэ коротко и насмешливо кланяется герцогине, потом резко поворачивается и шагает прочь. Толпа раздается, как масло под раскаленным ножом. Мадам Динан подхватывает юбки и убегает за графом, на обычно бледных щеках горят алые пятна.
Двигаясь так, словно превозмогает жестокую боль, Анна тоже встает и поворачивается к выходу из зала.
ГЛАВА 37
Проходит два дня после оглашения эдикта против д'Альбрэ. Герцогиня и мы с Дювалем стоим у окна в ее покоях, глядя, как граф покидает дворец. Свита у него такой величины, что кажется, без нее замок сразу опустеет наполовину. Боюсь, где-то там и моя подруга. Как бы Сибелла смогла предупредить меня о злодействе, готовящемся в коридоре, не будь она челядинкой д'Альбрэ?
Мысль о том, что аббатиса отправила ее ко двору графа, повергает меня в такой ужас, что я молю Мортейна: пусть я ошибусь!
Вместе с д'Альбрэ уезжает порядочно знати, но во дворце сразу становится веселей. Особенно оживают молодые служанки: им больше не нужно опасаться щипков. И даже маленькой Изабо, кажется, становится легче, как будто близкое присутствие графа отравляло ей легкие.
За неделю до Рождества герцогиня устраивает большой придворный обед с развлечениями. Вечером перед пиром Изабо так возбуждена, что Анна просит меня дать девочке успокаивающего питья — пусть поспит.
Дворцовый эконом ни на что не поскупился ради сегодняшнего празднества. Скатерти на столах — камчатного полотна, расшитого серебром. У стен стоят слуги в ливреях, посуда — сплошное золото и серебро, а в зал нас, согласно последней моде, приглашают звуки рожка.
Все мы, как и было приказано, разодеты в пух и прах. Длинные, подбитые мехом плащи, негнущиеся от вышивки камзолы, многоцветные разрезные рукава. Бархат, атлас и яркая кожа новеньких башмачков!
Герцогиня с сестрой занимают места за главным столом на возвышении, кругом рассаживаются тайные советники. Последние две недели Дюваль провел практически у меня на глазах, все перемены в нем едва ли могли пройти мимо моего внимания, но я вдруг замечаю, что он сильно осунулся, а под глазами залегли глубокие тени. Переговоры с императором Священной Римской империи не задались. И герцогиня, и Дюваль прекрасно понимают, что торг идет о будущности нашей страны. Посланнику императора тоже это известно, чем он и старается воспользоваться к своей выгоде. И боюсь, напряжение, в котором пребывает Дюваль, сказывается. Он сделался беспокойным и вспыльчивым, без конца проверяет все окна и двери, уверенный, что нас кто-то подслушивает.
Да так оно, вероятно, и есть.
Меня усаживают за один из нижних столов, где расположились наименее значительные дамы и рыцари. Мне все равно. Я и так готова сама себя щипать, чтобы проснуться. Никак не могу поверить, что это не сон, что меня действительно допустили в столь блистательное общество!
Когда все усаживаются, слуги обносят нас тазиками теплой воды с ароматом вербены, чтобы перед едой мы вымыли руки. Пока вытираем их мягкими льняными полотенцами, на больших блюдах выносят угощение. За работу берутся резчики мяса; они разделывают оленину и вепревину, нарезают на порции павлинов и фазанов. И это не говоря уже о тушеной крольчатине, зажаренных гусях, пирогах со свининой, всевозможной выпечке и сладкой пшеничной каше на молоке с пряностями.
К вящему моему удовольствию, соседом оказывается Чудище: уж не Дюваля ли следует благодарить?