Жестокое милосердие, стр. 55
— Кто?.. — спрашивает он.
— Охрана Немура.
Темная бровь ползет вверх:
— То есть не одного?..
— Одного — за измену. Второго — из самозащиты.
— Это тебе из обители прислали приказ?
— Нет. Я пошла помолиться о душе Немура. Потом меня потянуло в его покои. Там я увидела охранника с меткой на лбу — и перешла к действиям. — Я не могу истолковать выражение его лица и на всякий случай поясняю: — Я пыталась задавать ему вопросы, господин мой, но он не пожелал говорить. По крайней мере, в тот момент.
Эти слова для Дюваля — что для собаки косточка, упавшая перед самым носом.
— Ты пообщалась с его душой?
Сглотнув, я продолжаю:
— Ему дали целый мешочек дукатов. Те, кто заплатил, взяли в заложники его жену и ребенка. Его последние мысли были о них; умирая, он вознес кратенькую молитву, чтобы им позволили жить, ведь он сделал все, что от него требовали.
— А о тех, кто требовал, он перед смертью не думал?
Я отрицательно качаю головой, потом вздрагиваю и морщусь — движение потревожило порез на спине.
— Стражник их не знал. Человек, с которым он имел дело, носил низко спущенный капюшон, а встречались они всегда в глубоких потемках.
Дюваль вздыхает:
— Где же тела? Полагаю, я нужен тебе, чтобы прибраться?
— Они в покоях Немура. Если ты ими займешься, я лучше пойду.
Тут он в первый раз замечает незнакомый плащ, в который я кутаюсь:
— Это чей плащ?
Я хочу передернуть плечами, но боль мне мешает:
— Одного из людей, которых я…
Нетерпеливо буркнув, Дюваль срывает плащ с моих плеч и тотчас ахает. Я выворачиваю шею и вижу, что вся спинка платья промокла от крови.
— Надо этим заняться, — говорит он, поспешно водворяя плащ на место.
— Не следует ли тебе сперва заняться телами, пока их кто-нибудь не нашел?
Мгновение он это обдумывает. Потом бережно подхватывает меня под локоть:
— Мы пойдем вместе. — И ведет меня ко дворцу.
— Куда?
— В мои покои. Промоем твою рану, и я избавлюсь от тел. Будет на мне должок перед Чудищем.
ГЛАВА 32
Войдя в замок, Дюваль ловит первого подвернувшегося пажа.
— Вот, — говорит он, вручая мальчику монетку. — Иди отыщи барона де Вароха, которого еще зовут Чудищем. Знаешь его?
Мальчик, просияв, кивает.
Дюваль ерошит ему волосы пятерней:
— Скажешь, пусть немедля идет ко мне в северную башню.
Паж поспешно откланивается и припускает бегом. Он умело лавирует среди толпящихся придворных и слуг, а те, в свою очередь, едва его замечают.
Дюваль молча ведет меня дворцовыми коридорами к северной башне. Там мы идем прямо в спальню, минуя внешние комнаты, где громоздятся завалы мебели и вещей.
В спальне комнатный слуга распаковывает хозяйскую одежду. Дюваль поспешно отсылает его прочь. И я краснею при мысли о том, что, должно быть, подумал челядинец.
Дюваль велит мне сесть на постель и поворачивает к себе спиной.
— Я не кукла, господин мой, — вырывается у меня. — Лучше скажите, что вы хотите сделать, и я все исполню сама.
Он что-то неразборчиво бурчит, потом тюфяк проминается — это он сел сзади меня. Его тело так близко, что я чувствую идущий от него жар. Так хочется откинуться назад, погружаясь в это тепло. Он стаскивает с моих плеч похищенный плащ, и я шиплю от боли: холодный воздух чувствительно обжигает порез.
Дюваль так долго молчит, что я едва не начинаю вертеться, но боюсь, как бы не стало еще больней. Когда его пальцы добираются до моей шеи, я отстраняюсь еще до того, как успеваю осознанно подумать об этом и спохватиться.
— Ты что там делаешь? — Собственный голос кажется мне слишком тонким.
— Хочу рану осмотреть, а лиф платья мешает, — говорит он. — Я его и снимаю, все равно безнадежно испорчен.
— Нет-нет! — Я спрыгиваю с кровати и поворачиваюсь к нему лицом.
В груди трепещут крылья бабочек: я в ужасе.
Он не должен это увидеть! Кто угодно, только не он!
Дюваль смотрит на меня как на полоумную:
— Хочешь, за лекарем пошлю?
— Нет, — отвечаю я, чувствуя себя в ловушке.
Лекарей я и так-то не люблю, а они, небось, еще вопросы начнут задавать, на которые мне отвечать совсем не захочется! Но и Дюваль ни в коем случае не может смотреть на мою несчастную спину. И я говорю:
— Если оставишь меня в покое, я и сама прекрасно о себе позабочусь.
Он недоверчиво хмыкает:
— В самом деле? Это что, еще одно чудо Мортейна? Его посвященные способны изгибаться таким образом, чтобы промывать раны на собственной спине? — И добавляет, желая успокоить меня: — Если волнуешься насчет платья, я уверен, аббатиса все поймет правильно.
Но конечно же, платье волнует меня в самую последнюю очередь. Я так паникую, что даже не могу дышать.
В памяти разом оживает вся грязь, которая с самого младенчества летела в мою сторону. И ведь кто честил меня из-за шрамов? Крестьяне, которым не привыкать было к разного рода безобразиям и уродствам. Другое дело Дюваль! Он благородных кровей, он рос при дворе, среди роскоши и красоты. Моя спина обещает стать самым отвратительным зрелищем, какого когда-либо касался его взор, и перенести это я не могу.
— Нет. — Я отступаю назад, намеренная любой ценой избежать его рук. — Ничья помощь мне не нужна.
Мое упрямство заставляет его нахмуриться.
— Если мы не позаботимся о ране, — говорит он, — ты долго не сможешь пользоваться рукой и плечом. Это ли праведная служба твоему Богу и твоей герцогине?
Я снова шиплю, на сей раз от бессилия. Ну вот как спорить с этим человеком? Он в любом случае найдет довод, напоминающий о цели моего пребывания здесь. Более того — о моей единственной цели. Служение Мортейну для меня превыше всего, а значит, ни скромности, ни стыду нет места. Быть может, это Бог посылает мне испытание, проверяя, не перевесит ли суетное женское тщеславие мой долг перед Ним?
Понимая, что придется смириться, я все же ворчу:
— Как будто мужчина что-то понимает в шитье.
Дюваль в ответ на это хохочет так, что на щеках — кто бы мог подумать — на миг возникают ямочки.
— Если мужчина собирается выживать в битвах, да еще и помогать своим товарищам по оружию, он выучится не только шитью, но и вышиванию крестиком, и художественной штопке! А теперь хватит глупостей, иди-ка сюда.
Я медленно возвращаюсь к кровати, сажусь и поворачиваюсь к нему спиной. Внутри у меня пустота. Напоминаю себе: что бы Дюваль ни сказал по поводу моих шрамов, это не будет иметь ровно никакого значения. Более того — ужас и отвращение, которые он сейчас испытает, помогут мне возвести между нами непреодолимую стену. В ушах у меня звучат слова, которые он произнес, когда мы оставляли обитель: «Рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, — точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином».
Красивые речи! Что-то он скажет теперь, когда своими глазами увидит, как метит человека подобное происхождение.
Пока он расшнуровывает мой корсаж, я сижу точно аршин проглотив. Наконец верхняя часть платья падает вперед. Я ловлю ее обеими руками и прижимаю к себе, точно силясь укрыться за ней.
Сзади раздается шорох: Дюваль вытаскивает из поясных ножен кинжал. Звук, с которым он режет мою залитую кровью сорочку, кажется в тихой комнате невероятно громким. Воздух холодит мне влажную спину. Я что есть сил впиваюсь пальцами в платье, готовясь к тому, что сейчас неизбежно произойдет.
Дюваль ничего не говорит, и это тянется так долго, что я невольно вспоминаю жуткое молчание Гвилло, увидевшего мою спину. А потом — его страх, ярость и омерзение. Я принуждаю себя дышать — иначе дыхание попросту замирает в груди.
— Так вот в чем дело, — наконец произносит Дюваль. — Вот, значит, что ты от меня прятала. Бедняжка Исмэй! — Его голос сладок, точно тихая ласка. Я расправляю плечи и смотрю прямо перед собой, а Дюваль спрашивает: — Кто это тебя так?