Архипелаг исчезающих островов, стр. 53
Местами, где лед был гладким, мы переводили собак в галоп, а сами бежали рядом, упершись хореем в сани.
Переждать непогоду было некогда и негде.
Одометр показал, что санная группа продвинулась к Земле Ветлугина еще на три километра.
Но наши острова, кто их знает, могли быть и очень маленькими. Легко можно было проскочить мимо них в этом крошеве, в этой дождливо-снежной мути…
Внезапно вожак моей упряжки как-то странно ткнулся мордой в лед. Другие собаки тотчас остановились. Они неподвижно, стояли рядом с ним, поводя боками, понурые, мокрые.
— Рекс! — окликнул я.
Рекс, услышав мой голос, сделал попытку подняться, минуту или две качался на подгибающихся ногах и снова упал. Он был мертв!
Я в волнении нагнулся над ним. Оскаленная пасть, остекленевшие глаза! А ведь это была лучшая собака нашей стаи, самая работящая, терпеливая, послушная.
Трясущимися руками Тынты помог высвободить мертвого Рекса из лямки.
— Вперед, Тува, вперед!
Но не прошло и часу, как пали еще две собаки, на этот раз из упряжки Андрея.
— Что-то делай, начальник! — сказал Тынты, выпрямляясь над мертвыми собаками. — Не тянут.
— Хорошо, — ответил я, подумав. — Связывай лямки для нас! А ты, Андрей, проверь, без чего можно обойтись. Облегчай сани.
Так аэронавты вслед за балластом выбрасывают за борт вещи, лишь бы хоть немного продержаться еще в воздухе, достигнуть намеченной высоты…
Перекинув через плечо ременные лямки, подбадривая, понукая собак, мы поволокли свою кладь дальше, навстречу летящему мокрому снегу.
Так преодолели еще полтора километра.
Тринадцать часов. Время связи с «Пятилеткой»!
Антенна гнулась. Полотнище палатки вздувалось и хлопало.
Сквозь щебет и лопающийся треск пробился издалека напряженный голос:
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин!
— Слушаю вас, Никандр Федосеич.
— Место корабля… Скорость дрейфа — полтора узла. Слышите меня?
— Хорошо слышу: полтора узла.
Я не успел даже удивиться тому, что Федосеич называет меня официально — по фамилии, а не по имени-отчеству.
— Товарищ Ладыгин! — Голос капитана то пропадал в эфире, то снова появлялся. — Только что из Москвы… радиограмма. Передаю текст: «Санной группе… немедленно… на сближение с кораблем…»
Минуту или две я безмолвно сидел перед рацией, стараясь собраться с мыслями, овладеть собой.
— Товарищ Ладыгин! Товарищ Ладыгин! Слышите меня?.. Поворачивать на сближение…
Да, это уже не просьба или совет; Это приказ! А приказ надо выполнять.
— Прошу радиопеленг! — сказал я. — Санная группа идет на сближение с кораблем…
— Есть дать радиопеленг, — повеселевшим голосом ответил капитан. — Даем!
В наушниках плеснула знакомая мелодия:
Это радист пустил нашу любимую пластинку, которую не раз проигрывали в кают-компании.
Но каким грустным эхом отозвалась в сердце знакомая песня!
Земля среди льдов поманила и скрылась. Мы были так близко от нее и вот вынуждены повернуться к ней спиной, уйти ни с чем!
Мне и сейчас трудно вспоминать о нашем возвращении на корабль. Что-то неладное творилось со мной. Впрягшись в лямки, я бежал рядом с санями, покрикивал на собак, осторожно переводил их по ледяным перемычкам, даже, кажется, ел и пил во время короткого роздыха, но все это делал почти машинально. Дразнящее видение узенькой оранжевой полоски, на мгновение возникшей среди туч, продолжало плясать перед глазами.
Видимость не улучшилась. По-прежнему полосами налетал снег, смешанный с дождем. Он бил теперь не в лицо, а в бок, потому что мы, согласно приказанию, резко отвернули на восток.
«Пятилетка» продвигалась с плавучими льдами где-то там, за мглистой пеленой.
Вскоре пришлось бросить сани Тынты. Часть клади перегрузили на мои и Андрея сани и припрягли к ним оставшихся собак.
Теперь мы не могли уже продвигаться с такой быстротой, как хотелось бы: через правильные промежутки времени, и довольно часто, нужно было выходить в эфир.
Невидимая гладкая дорожка расстилалась перед нами, выводя прямехонько к дрейфующему кораблю. Мы шли по радиопеленгу. Стоило отклониться от нужного направления, и звук песни в наушниках ослабевал. Тотчас же, повинуясь моей команде, упряжки поворачивали, и от сердца отлегало: голос певца приближался, звучал громко и ясно:
Да, «радиоверевочка», как шутил когда-то Сабиров!
Наконец послышались прерывистые протяжные гудки. Нам указывали дорогу.
Еще полчаса, и впереди в косо летящих хлопьях снега появилась чернеющая громада.
«Пятилетка»! Мы — дома!
На лед сбежали матросы, засуетились возле саней. Я поднялся по штормтрапу. Люди, сгрудившиеся на палубе, молча расступились передо мной.
— Новые радиограммы? — спросил я, входя в радиорубку.
— Принята одна, Алексей Петрович, — отозвался старший радист и предупредительно придвинул мне стул. — Минут десять назад из Москвы снова запрашивали, не вернулась ли санная группа.
— Передайте в Москву, — сказал я. — «Согласно вашему приказанию вернулся на корабль. Научный сотрудник Звонков и каюр Тынты Куркин действовали выше всяких похвал. Начальник экспедиции Ладыгин».
Радист быстро застучал ключом.
Перед репродуктором еще крутилась пластинка, с которой слетали заключительные слова песни:
Почему же так случилось? Почему волны не вынесли нас «на брег»?
Устало опустившись на стул, я положил ладонь на кружившуюся пластинку и остановил ее.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1. Вторая метаморфоза Союшкина
Это был провал. И тут уж ничего нельзя было исправить, изменить. Острова остались за кормой, в серой клубящейся мгле, в несущихся вдогонку хлопьях снега и струях дождя.
Дрейф льдов, «буксировавших» корабль, ускорялся с каждым часом. «Пятилетку» обнесло вокруг Земли Ветлугина почти втрое быстрее, чем в свое время судно Текльтона, да и зигзаг, очерченный ею, был значительно круче.
Через три дня льды настолько разредило, что корабль получил возможность активно продвигаться в них. Мы спустились на юго-запад до Новосибирских островов и там нашли чистую воду.
Отчет о нашей неудаче и причинах неудачи был передан в Москву с пути. Ответной радиограммы ждали со дня на день.
Конечно, дело было не только в ускорении дрейфа, которое я мог и должен был предвидеть, зная, что происходит общее потепление Арктики. Я проявил еще и опрометчивость. Во время санной вылазки, видимо, просто не владел собой: в самозабвении готов был на смерть и повел своих спутников на смерть, лишь бы приблизиться к неуловимой Земле. Чувство перевесило здравый смысл. А это было непростительно. Ведь я был не рядовым участником экспедиции, а ее начальником, отвечал за судьбу людей, за судьбу оставленного мною корабля.
Так я и сказал об этом на открытом партийном собрании. В прениях выступало всего несколько человек, и довольно сдержанно. Наиболее подробно говорил Андрей, осуждая мою «эмоциональность, импульсивность, недопустимую для ученого», как он выразился.
Союшкин против обыкновения не выступал. Он втиснулся в уголок между буфетом и пианино и, скорчившись там, сидел тихо, как мышь. Изредка вскидывал на меня глаза и тотчас поспешно отводил их в сторону.
Я узнал этот взгляд. Так же смотрел когда-то бывший первый ученик на Петра Ариановича, прижавшись спиной к стене, молча пропуская его мимо себя, когда тот выходил от попечителя учебного округа.