Архипелаг исчезающих островов, стр. 46
Очень важно правильно поставить корабль во льдах. Опаснее всего попасть на линию сжатия, в разводье, края которого сходятся и расходятся, как снабженные острыми зубами челюсти. Танкер «Ямал», по словам Сабирова, затонул именно в такой ледяной западне.
Очень долго Федосеич не мог остановить свой выбор на каком-либо поле. Ни одно из них не удовлетворяло его придирчивый вкус.
Наконец капитан решился. Я согласился с его выбором.
Мощным рывком «Пятилетка» пробила перемычку и пошла к ледяной «пристани», у которой и ошвартовались.
Механик со скучающим лицом, вытирая замасленные руки паклей, поднялся на мостик. Палуба больше не подрагивала под ногами. Машины были застопорены.
Вместе со льдами нас незаметно уносило на северо-запад.
Похоже было, будто попали в весенний ледоход. Только река размахнулась здесь почти во всю ширь океана. И течение ее было вялым, неторопливым.
— Колумбу, пожалуй, веселее было, Алексей Петрович, — сказал Сабиров, усмехаясь. — Пассаты вмиг его домчали. А нас когда еще до земли дотянет!
Говорят: ветреный — в смысле непостоянный. Это неверно. Есть постоянно дующие ветры, «работающие» изо дня в день с точностью отрегулированного механизма. К их числу принадлежат пассаты. В эпоху парусного флота мореплавателю было достаточной «поймать» пассат в паруса, чтобы тот проворно доставил его на место назначения — через весь океан к берегам Америки.
И над Полярным бассейном в определенное время года преобладают ветры постоянных направлений. Они вместе с морскими течениями и увлекают за собой плавучие льды.
Мы плыли с их «помощью» очень медленно.
Кончилось время, когда вахтенный командир бодро докладывал: «Ход — двенадцать узлов, товарищ начальник экспедиции!» С плавучими льдами корабль делал едва пять-шесть миль, и не в час, а в день!
Да, двигаться с пассатами было, наверное, веселей!
Но для нас и пять-шесть миль были хороши. Во всяком случае, мы двигались почти вдвое быстрее Текльтона, который побывал в этих местах за много лет до нас.
С той поры в Арктике произошли большие перемены.
Началось ее потепление. Дрейф льдов значительно ускорился.
Мы прикинула с Андреем. Выходило, что если дрейф будет продолжаться тем же темпом и ничто не задержит нас, то через две недели «Пятилетка» очутится на самом пороге «белого пятна». Тут-то и потребуется от ледокола вся его мощь, чтобы вырваться из потока попутных льдин и напрямик, своим ходом, пробиваться внутрь «пятна», к таинственной земле-невидимке.
«Если ничто не задержит…» Но Восточно-Сибирское море не считалось с нашим графиком.
Следующий день отмечен записью в вахтенном журнале:
«В 4 часа ветер совершил поворот на 180 градусов и подул с северо-запада».
Некоторое время льды по инерции продолжали двигаться в прежнем направлении, но с каждым часом все медленнее. Мы с тревогой отмечали возрастающее падение дрейфа.
Однако в семнадцать тридцать снова задули попутные ветры, и вся неоглядная, изрезанная разводьями, искореженная сжатиями, с торчащими зубьями торосов ледяная пустыня возобновила свое прежнее торжественное медлительное движение на северо-запад.
Мне вспомнился жестяной чан, в котором под трескотню вентиляторов подскакивали на игрушечных волнах мелко нарезанные клочки бумаги.
Теперь «чан» раздался вширь, где-то в тумане терялись его «стенки», и мы с Андреем медленно плыли внутри его…
5. «Спешить, чтобы застать!»
Большую часть своего времени Андрей проводил в штурманской рубке, забившись в уголок у эхолота.
Частенько заглядывал сюда и я.
Линия постепенно удалялась от края ленты. Эхолот отмечал глубины: 17, 19, 23, 31, 48, 56 метров. Чем дальше на север, тем материковая отмель понижалась все больше.
Сидя у прибора, мы как бы видели сбоку всю толщу воды и профиль дна, над которыми проплывал наш корабль.
Вот в глубокой впадине между двумя подводными рифами появились две линии. Нижняя — это скала, верхняя — поверхность толстого слоя ила, скопившегося внутри впадины.
На кальке неожиданно возникла третья волнистая линия — почти у самого киля корабля. Она стремительно, под острым углом, уходила вглубь. Это косяк рыб, потревоженный и спасающийся бегством от устрашающего шума винтов. (Над малыми глубинами мы шли еще своим ходом.)
Наверху, в реях, свистел ветер, раздавалась громкая команда, ледокол со скрежетом протискивался между ледяными полями, но сюда, в штурманскую рубку, где находился эхолот, не доносились даже самые слабые отзвуки.
Андрей поправлял валик. Медленно тикали часы.
Мы шли и шли на северо-восток, простукивая дно невидимой «волшебной палочкой».
Острая на язык молодежь называла частые отлучки Андрея в штурманскую рубку «погружением на дно». Действительно, появляясь в кают-компании в часы завтрака, обеда и ужина, од имел такой вид, будто только что вынырнул на поверхность и с удивлением озирается по сторонам.
— У вас там хорошо, Андрей Иванович, — говорили ему Таратута или Вяхирев. — Спокойно. Тихо.
— Где? В рубке?
— Нет, на морском дне. А у нас шум, грохот, льдины сталкиваются друг с другом. Полчаса назад снова перемычку форсировали.
Как-то, запоздав к обеду, мой друг не сразу понял, почему в кают-компании такое ликование. Оказалось, на горизонте видно темное — «водяное» — небо.
Всех будто сбрызнуло «живой водой». Ведь вода во льдах — это почти то же, что вода в пустыне.
Даже молчаливый и замкнутый Тынты Куркин, очень похожий в профиль на индейца, стал улыбаться: видно, и ему надоело однообразие плавучих льдов, да, кроме того, хотелось поохотиться в полынье.
Только меня брало сомнение. Что-то уж слишком рано появилась эта долгожданная полынья!
В бытность нашу на мысе Шмидта мы с известным летчиком Кальвицей не раз проводили разведку льдов севернее острова Врангеля. Однажды под крылом самолета зачернела очень широкая полынья, целое озеро среди льдов. Происхождение ее было нетрудно объяснить. В тех местах нередко дуют южные ветры, которые отжимают льды на север, образуя большую полынью. Ее-то и высматривали мои спутники.
Но лицо капитана было невозмутимо спокойно. Он не щурился, не подкручивал усы — многозначительный признак!
Чутье не обмануло его. Полынья оказалась мнимой.
Когда мы приблизились к ней, то увидели лишь сплоченный лед. Но в отличие от окружавших его ледяных полей он не был белым он был темно-бурым, попросту грязным. Соответствующего цвета было и его отражение в небе, что ввело в заблуждение всех, кроме капитана.
Мнимой полыньей «Пятилетка» продвигалась около трех часов. Сгрудившись у борта, участники экспедиции с удивлением наблюдали за тем, как ледокол разбивает и раздвигает странные бурые, непривычные для взгляда льдины. За кормой, извиваясь, тянулась полоса почти коричневой воды, очень похожей на ту, какая течет по полу после генеральной уборки квартиры.
— Ну и грязнухи! — Сабиров покачал головой. — А говорят еще: чистый как лед, белый как снег!
— Вероятно, эти грязнухи, как вы называете их, — заметил Андрей, — не меньше года околачивались у какого-нибудь берега. Весной на них хлынула вода. Прибрежные ручьи приволокли с собой из тундры ил, глину и аккуратно сгрузили все это на лед.
Мнимая полынья разочаровала нашу молодежь. Когда, спустя некоторое время, на горизонте снова появилось «водяное небо», никто не захотел подниматься на палубу.
Однако одно коротенькое магическое слово заставило всех бросить работу и стремглав выбежать из кают. Захлопали двери, под быстрыми шагами загудели ступени трапов.
Я никак не мог дознаться впоследствии, кто первый произнес слово «земля». Андрей считал, что это сделал солидный, пожилой и положительный Никандр Федосеич. Впрочем, сам капитан, смущенно посмеиваясь в усы, просил не возводить на него напраслину.