Архипелаг исчезающих островов, стр. 32
— И все в районе своего Восточно-Сибирского моря?
— Хотелось, знаете ли, поближе к Земле Ветлугина, — пояснил я. — Боялись упустить какую-нибудь счастливую возможность. По-нашему и вышло! Возьмите хотя бы голубые льды или того же медвежонка…
На этот раз спокойно и не спеша я перечислил все наши удачи и неудачи на пути к Земле Ветлугина.
— А вы чего ждали-то? Легко ли «белые пятна» с карты стирать!
— Нет, но…
— Ждали, наверно, что трудное начнется вне Москвы, уже во время экспедиции в высокие широты, в преддверии Земли Ветлугина?.. О, это только последний этап, завершающий! Много торосов возникнет еще до Восточно-Сибирского моря. Не удивляйтесь! И тряхнет вас, и сожмет во льдах.
Он с задором посмотрел на нас сбоку.
Но, вероятно, на наших лицах написано было только изумление, а не страх, потому что Владимир Викентьевич сразу смягчился.
Решительным движением он смахнул крошки со стола, точно среди них были и Союшкин с профессором Черепихиным, потом принялся прикидывать вслух:
— В этом году экспедицию, конечно, не успеют снарядить. Но в будущем — вполне вероятно. А подготовку научную начать сейчас же, немедля! Причем привлечь к обсуждению представителей самых разнообразных специальностей: гидрологов, метеорологов, гидрогеологов, гидробиологов и прочее. Экспедиция, по-видимому, должна быть комплексной. А вы как считаете?..
С ним не только легко было разговаривать, с ним было легко думать. Мысли возникали сами собой от соприкосновения с этим удивительно разносторонним, по-молодому гибким умом.
— Насчет тумана вполне правильно изволили заметить, — продолжал академик. — Амундсен, пролетев на дирижабле над полюсом, дальше не видел уже ничего, кроме тумана. Сам рассказывал мне об этом. Туман, по его словам, сгустился и держался на протяжении двадцати градусов, то есть более двух тысяч двухсот километров. Представляете? Внизу, понятно, могли остаться острова небольшой высоты, которые Амундсену не удалось заметить.
— Да, разительная аналогия!
Афанасьев интересовался не только возможностями применения эхолота. Он с увлечением вникал во все детали будущей экспедиции, даже встал из-за стола и быстро начертил на бумажной салфетке схему дополнительного крепления шпангоутов, которое считал очень важным для плавания в высоких широтах.
Только о своем любимом ученике избегал говорить, старательно, будто опасный подводный риф, обходя в разговоре его имя. Стоило мне или Андрею упомянуть Петра Ариановича, как Афанасьев тотчас же, с неуклюжей поспешностью, заговаривал о другом. При этом Машенька, многозначительно глядя на нас, поднимала брови. Видимо, в доме Афанасьевых не принято было касаться этой печальной темы.
В каких-нибудь полтора-два часа сложился в основном проект экспедиции к Земле Ветлугина.
— Вам бы и возглавить экспедицию, — закинул я удочку.
— А что такого? Я вполне! — Академик с бравым видом огляделся по сторонам.
Но Машенька, как неусыпный телохранитель стоявшая за его креслом, тотчас же нагнулась и настойчиво-предостерегающе, хотя и очень ласково, положила мужу руки на плечи.
Академик только сконфуженно покряхтел. Все было ясно без слов.
— Нет, статью об экспедиции, статью поскорей! — с преувеличенной бодростью сказал он, немного оправясь. — И без лишнего полемического задора, без этой, знаете ли, модной ныне шумихи, трескотни! Обоснованную статью, выдержанную в нарочито спокойных тонах!
Мы встали из-за стола, готовясь прощаться. Машенька напомнила мужу:
— А как же письма? Ты решился?
— Да, да. Конечно, я решился. Ты же видишь. Смешно и спрашивать.
Академик ушел в комнаты и снова появился на террасе, неся в руках пакет, аккуратно перевязанный бечевкой.
— Вот! — сказал он с некоторой торжественностью. — Здесь письма Пети Ветлугина из ссылки, из деревни Последней. Ничего особенного, но вам, наверное, интересно будет прочесть. Один ничтожный человек в Якутске задержал их доставкой из мести, из гнусного, мелкого, подлого чувства мести!.. Я не волнуюсь, Машенька, я просто говорю… Эти письма передали мне уже после революции. Они сохранились в архиве жандармского управления. Прочтете в сопроводительной записке…
2. На краю света
Вернувшись домой, мы занялись письмами Петра Ариановича.
Самое страшное в них были даты. Аккуратно проставленные в уголках пожелтевших от времени страниц, они первыми бросались в глаза. Подумать только: письма написаны более пятнадцати лет назад — и забыты, не отправлены по назначению. А Петр Арианович ничего не знал об этом!
Так мстил ему какой-то экзекутор или столоначальник из Якутска, надо думать, мелкая сошка, но, видимо, обладавшая неограниченными возможностями портить жизнь людям. О нем небрежно упоминалось в одном из писем. «При проезде своем через Якутск, — писал Петр Арианович, — я имел небольшую перебранку с местным мелким чиновничком и, к удовольствию окружающих, поставил его на место».
Однако «мелкий чиновничек, поставленный на место», вскоре с лихвой расквитался со своим обидчиком. Он попросту перестал отсылать его письма в Россию, а также передавать письма с воли. Вся корреспонденция незаконно задерживалась в Якутске, в тамошней канцелярии, и по вскрытии и прочтении вкладывалась в особую папку с надписью: «Переписка ссыльного поселенца П.Ветлугина».
Чего только, наверное, не передумал бедный ссыльный в свои долгие бессонные ночи на берегу пустынного моря!
Почему не пишут Вероника, профессор Афанасьев, московские товарищи? Почему, наконец, не пишет мать? (А мать, сгорбленная, жалкая, металась в это время по Весьегонску, упрашивая бывших сослуживцев сына заступиться, похлопотать, узнать у начальства, что же стряслось с ее Петюнюшкой, жив ли он, заболел ли, храни бог, не умер ли!)
Да, трудно пришлось тогда Петру Ариановичу. В одном из писем Афанасьеву есть фраза: «Полгода прошло, как ни от кого не имею вестей. Это, поверьте, самое тяжелое здесь. Будто наглухо заколотили в избе последнее слюдяное оконце…»
То-то, верно уж, ликовал «мелкий чиновничек» в Якутске, читая и перечитывая это письмо. И радостно ерзал взад и вперед на своем стуле, и подхихикивал в кулак, и корчил рожи другим канцеляристам, словно развеселившаяся злая обезьяна.
Почему-то мне казалось, что он был похож на нашего Фим Фимыча, весьегонского помощника классных наставников. Та же маленькая голова на жилистой верткой шее, тот же западающий рот, те же мертвенно-тусклые, белесые, больные глаза.
Тень, тень! Ни шагу без тени! Куда бы ни ступал Петр Арианович, даже за Полярный круг, длинная, дергающаяся тень тотчас появлялась за его спиной.
Однако не часто доводилось радоваться мстительному якутскому канцеляристу. Общий тон писем был бодрый, несмотря ни на что.
О пребывании в деревне Последней Петр Арканович писал Афанасьеву в таких же легких тонах, что и матери, о своем пребывании в казахской степи. Видимо, не хотел волновать старика, больше говорил о картинах природы: описывал северное сияние («Час, не меньше, стоял как вкопанный, не мог отвести глаз — такая красота!») или летнюю неводьбу на Севере, в которой ему довелось участвовать («Рыбы в устье нашей реки полным-полно, серебристая, толстая, чуть ли не сама сигает в сеть!»).
Деревня Последняя, где назначено было ему жить, представляла собой, собственно, посад, то есть избы располагались не в два ряда, а в один. Все они стояли на низком галечном берегу, в тундре, и только длинные, развешанные между ними рыбачьи сети оживляли однообразный пейзаж.
Петра Ариановича мучительно долго доставляли туда: сначала на перекладных, потом по железной дороге и, наконец, на барже по одной из многоводных сибирских рек.
И впрямь, судя по письмам, то был край света!..
Именно в такой деревеньке жил, наверно, отважный корщик Веденей «со товарищи». Может быть, даже, происходил отсюда, из Последней, и много лет назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от здешних пологих берегов, «чтобы новые незнаемые землицы для Русской державы проведывать идти».