Живая вода, стр. 58

Вдоль берега девочка идет на набережную. За ночь прибавилось упавшей листвы, под ногами разноцветные участки дороги: красные от кленов, желтые от берез, коричневые от дубов… Собаки играют вокруг, белые и черные, но все курчавые, одной породы. С ними женщина. Собак много, и кажется, будто женщина пасет стадо овечек.

Старик дворник сгребает листья в груду. Смотрит огорченно на деревья, там еще так много неупавшей листвы. Идет огромный мужчина в красном плаще. Он спрашивает: "Помочь?" Хватает в ладони ствол березы и трясет. Листья, как огромная стая птиц, слетают вниз. Мужчина доволен. Идет, куда шел, но по дороге безжалостно отряхает деревья. Дворник собирает листья в мешок. Ноша получается такой объемистой, что, когда он ее поднимает, видны только его ноги, будто мешок с листьями сам пошел куда-то.

Деревья кончаются, но девочка по-прежнему идет по золотистой дорожке; оказывается, мешок порвался и из него сыплются листья.

Вот и набережная. У нее имя прекрасного сказочника. Он жил в этом городе, и теперь к очарованию городом добавляется еще и его имя.

Старик с мешком куда-то делся, никого не видно. Девочка стоит около чугунной узорной ограды и смотрит в заречные дали. Потом чертит на мокрой ограде крестик, потом нолик, потом снова крестик.

Красивые здания обращены окнами к реке. Кто-то живет в них, кто-то может постоянно видеть реку. Нет, постоянно никто не может, надо учиться, работать, спать, есть.

Восходит солнце. Лучше сказать, показывается, потому что оно взошло давно, но не было видно, а сейчас проявилось среди низких туч, да так ярко, что все вдруг лишилось теней и стало ясным. И обозначается ветер, резкий, бодрящий, северный.

Девочка идет к Вечному огню, его хочет сорвать и унести ветер, а может, это огонь хочет, чтоб загорелся ветер, но не жарко, а так, как закат, как море летящей осенней листвы, как вода, застланная оранжевой узорной накидкой.

Завтра уезжать.

Девочка идет по улице.

Медленный вялый дым обволакивает свалки чернеющей листвы. Но почему именно это она заметила, а не, например, взлетающих голубей? Она и их заметила, но как-то мимоходом, а старые листья бросились в глаза. Это от ее состояния в данное время. Значит, решает девочка, я сама выбираю то, что на меня должно действовать, то, что уже произошло во мне непонятно для меня, должно выразиться явным. Грустно – сжигают листья. Было б весело – взлетали бы голуби, а листья горели б сбоку. Но почему она свернула в эту улицу, а не пошла по той? Что-то же ведет ее, руководит ее вниманием и состоянием. А ее желания? Никто не поднимал ее в рань раннюю, сама проснулась, дома ее в это время не добудиться. Никак бы она сама не проснулась, если бы что-то ее не разбудило. Что же ее разбудило? Почему она так мало спала и так прекрасно себя чувствует? И почему в то же время она так печальна?

Вечером, уже с братьями, она вновь у фонтана. Братья, один старше, в десятом классе, другой моложе, в восьмом, веселятся вовсю. Они тоже давно не виделись и вот благодаря сестре встретились. Оба летом подолгу лежали в больницах, и вроде бы о болезнях надо говорить, о них, кстати, только и говорили их родители по телефону и в письмах, но братья о больницах вспоминают только смешное, особенно анекдоты. Один брат их знает много, но не умеет рассказывать, и девочка ехидно говорит ему: «Скажешь, когда смеяться», другой рассказывать умеет, но анекдотов не знает. Они сидят на скамье, у фонтана, все очень хорошо. Неподалеку стоят юноша и девушка, которым не нашлось места на скамьях, а скорее они просто его не искали, девушка держит в руках букет и когда брызги летят в их сторону, то подставляет под них цветы.

– Братцы, – говорит девочка, – а что ж это вы себе мотоцикл не купите?

– Куда его ставить? – отвечает один.

– Нет, я лучше бы купил телевик к фотоаппарату. Помнишь, снимал? Так вот, к нему. Знаешь, какая есть оптика? Японская!

Магнитофоны и радиотехника есть у обоих. Начинают говорить о последних записях ансамблей, спорят о певцах и певицах, называя их сокращенными именами. "Алка, – говорят они, – Челентанчик".

Фонтан все работает. Они встают и ходят по кругу, по которому ходят не они одни. Но в какой-то момент, откуда он прилетает, непонятно, но он внезапен, так как перебивает середину фразы, и девочка не помнит, о чем она говорила, она слышит звон воды, бьющейся о металл. Но этот звон не сам для себя, не для обращения слуха к нему, что-то другое, как бы собираемое вместе, сюда, к воде, музыке и свету и вместе с этим уводящее отсюда… Ничего не понятно! И необъяснимость так томит девочку, что она кажется себе ненормальной. Ведь все хорошо, что еще надо?

Братья, видя, как она резко замолчала, объясняют это ее любованием фонтаном и начинают, как в прежние ее приезды, расхваливать его.

– Я раз чуть со смеху не помер. Прошлым летом. Гроза была под вечер, страшенно воссияло, и гром как даст, как даст! У фонтана никого, он работает. Потом – бац! – оборвало свет и музыку, только осталась вода, ну, умрешь – сверху весь фонтан залило, через края лилось, а сквозь воду снизу бьют струи.

Девочка представляет этот ливень, грозу, фонтан и завидует брату, и гордится братом – все убежали, а он не бросил фонтан в трудную минуту, да так весело рассказывает, а ведь там было от чего испугаться.

– А что такое вода? – спрашивает она. – Вы ко мне с аш два о не лезьте, тут, братцы, кое-что знать надо, кроме химии. – Немного помучив их, она говорит: – Есть четыре стихии – вода, земля, воздух и огонь. Все главные. Мне папа давал читать книжки, особенно мифы и предания, там про воду чего только нет. Нет человека, – говорит девочка, – который бы не любил воду. Даже те, кто не любит умываться, с удовольствием купаются в реке, или озере, или море.

– Ух, я бы в океане выкупался!

– И еще: считалось смертным грехом плюнуть в воду, или ее засорять, или останавливать…

– Как ты много знаешь! Мы тобой гордимся, – говорят девочке братья и смотрят на часы. Они обещали бабушке и дедушке доставить девочку не позднее десяти часов местного времени.

Первая исповедь

В Сережином классе у многих ребят не было отцов. То есть они были живы, но жили отдельно. Кто сидел в тюрьме, кто куда-то уехал и не оставил адреса. Сережин отец приходил раз в месяц и приносил подарки. Достанет игрушку, посидит, они сыграют в шашки, и скоро уходит. Даже чаю не попьет. Мама и бабушка в это время сидели на кухне.

В последнее время отец стал давать Сереже и деньги. Бабушка ворчала:

– Ишь как ловко устроился, от сына откупается.

Но Сережа любил отца. И мама, это чувствовалось, тоже его любила, хотя никогда не просила остаться. Деньги отца от Сережи не брала. А ему на что? Мороженое ему и так покупали.

– Давай деньги в церковь отнесем, – предложил Сережа. Они с мамой любили ходить в церковь.

– Давай, – сразу согласилась мама. – И тебе пора, наконец, на исповедь.

– Какие y нeгo гpexи? – вмешалась бабушка. – Куда ты его потащишь?

– А пойдем вместе, бабушка! – сказал Сережа.

– Я век прожила и уж как-нибудь доживу, – отвечала бабушка. – Я честно работала, не воровала, вино не пила, не курила, какая мне исповедь?

Мама только вздохнула. Вечером они с Сережей прочли, кроме вечерних молитв, акафист Ангелу-хранителю, а утром встали пораньше, ничего не ели, не пили и пошли в церковь.

– А что батюшке говорить? – волновался Сережа.

– Что спросит, то и говорить. Сам же знаешь, в чем грешен. С бабушкой споришь…

– Она больше меня спорщица! – воскликнул Сережа. – Она вообще так зря ругается!

– Вот уже и осуждаешь, – заметила мама.

– Даже если бабушка и не права, нельзя осуждать. Она же пожилой человек. Ты доживешь до ее лет, еще неизвестно, каким будешь.